— Ты обиделся на меня? — спросил Георгий.
— Нет, что ты.
— Я вижу. Обиделся.
— Тебе показалось. Я тебя не сужу.
— Честно? Ну смотри, Геныч, а то я буду думать — вот Геныч обиделся.
— Что на вас обижаться?.. Кого наша обида трогает?
Изредка стучали во тьме поезда, а когда кончался состав, стеной подступали к полотну ночные поля. Где-то там, за поворотами выбитых дорог, кружит обмелевшая река, неуловимо течет между деревень и пригорков, и по обоим ее берегам стоят тонкие, дымчатые в верхушках акации… Где-то там мы ночевали с ней на перевозе в саманной хатке. Совсем еще недавно, этой весной.
— Георгий, — сказал я, — мне пора к Лерке.
Добрался я к ней на четвертом трамвае. Улица вела вниз к реке, и казалось, будто идешь в глубину заросшего сада или дикофруктового леса — чем дальше, тем темней и запущенней. Лерка снимала комнатку в большом каменном доме с железными воротами под самый фонарь. Во дворе бегала овчарка. Хозяйка была отвратительна, уже стара и всегда ходила по дому в одном и том же разорванном на спине платье и чесала свои тяжелые груди. Она работала учительницей и воображала, что умнее и порядочнее ее нет никого на свете. В дом она пускала только меня, остальные же квартирантки выскакивали к своим мальчикам за ворота. В день знакомства я вел себя скромно и понравился ей необыкновенно. Изредка я и правда бывал застенчивым, особенно в чужих квартирах, за столом, когда ничего не остается, как поддакивать и благодарить за гостеприимство. Она ненавидела нынешнюю молодежь, сама и дети ее ни к кому не ходили и к себе никого не звали. Почти всех она подозревала в нехорошем и даже днем запирала ворота и спускала собаку.
Я стукнул с чужого двора в Леркино окно. Она вышла в китайском халате, шепотом успокоила собаку и осторожно сняла цепочку с железной двери.
— Тише, — предупредила она в коридоре и прижалась ко мне. — Карга уже легла.
— Чтоб она скончалась во сне!
— Где ты пропадал? Я ждала, ждала.
— В парке сидел с Жоркой.
— Очень он тебе нужен! Небось лишний раз не вспомнит о тебе. Есть хочешь?
— Так себе.
— Я картошку сжарила, твоя любимая еда.
— Ты спала уже?
— Лежала в темноте. Думала.
Она плотно стояла возле меня. В любви есть самые сладкие воспоминания. Они связаны с местом, со временем года, с дождем или снегом, с какой-нибудь мелочью. Мы с ней пережили и дожди и снег, и у нас было несколько мест: поздний трамвай, река, темная прихожая. Если что с нами случится и мы будем врозь, места напомнят, какими мы были когда-то. Очень часто скрывались мы в этом коридорчике, если она приводила меня в полночь к себе, в этом узком, как тамбур, пространстве, холодном зимой и уютном весной или осенью. В открытую дверь мы видели черный изгиб реки и похожий на островок дальний берег, где к ночи кто-нибудь бродил в обнимку. Сюда я иногда долго-долго не приходил, кого-то провожал, с кем-то объяснялся, морочил всем голову. Не очень верный я был.
В комнате Лерка включила настольную лампу. Опять бросились в глаза чистота и уют ее временного пристанища, и еще раз явила она самое себя — какой она могла быть в нашей будущей жизни.
— У меня есть борщ. Вчерашний, но очень вкусный. Со сметаной! Тебя мама кормила борщом?
— Я нажимал на картошку с малосольными огурцами. Удивительно: в кулинарии моя матушка уступает тебе.
— Это же я. Я все могу, — похвасталась она, а глаза выражали одно: такой тебе нигде не найти. — Налить?
— Наливай.
— Ты у меня молодец. Я люблю тебя кормить.
Просияв, она чмокнула меня в лоб, пошла и в дверях обернулась, радостно мигнула. В халате, высокая, с быстрым, когда ее любили, взглядом, она никак не походила на кондуктора трамвая. На карточке в фотовитрине возле кино, где я смотрел повторные фильмы, и на улице, когда она шла под солнцем одна и была так строга и недоступна, она казалась не моей, не такой, как в коридоре. Она менялась при мне. Вчера, когда я угадал ее в окне трамвая и потом ездил с нею до ночи, ждал ее из диспетчерской, отмыкал с нею ворота, — вчера я думал: какое счастье, что она есть. Я только боялся, что утром начнется со мной прежнее. Утром я отрезвею, а через день, через два ее готовность вечно ладить и жить со мной, подавать мне на стол и часами ожидать меня у окна — отнимут у меня дорогие мгновения. И прелесть станет не та, и жизнь не та, и все еще не то, а есть где-то лучше.