Она вошла с тарелкой борща, поставила на салфетку, потом принесла сметану и положила в борщ две полные ложки, подсунула на тарелочке огурцы и села подле, довольная. Вот так бы она и сидела возле меня целую жизнь, так бы тихо и чисто было в нашей комнате, и она бы всегда знала, если я задержусь или уеду, что я все равно пройду под окном, постучу, вернусь к ней не в чужую квартиру, где она тайком охраняет мое присутствие, не на час и на два, когда не успеваешь сказать самого главного, а все боишься, как бы не застала хозяйка, и самое главное наполняет сердце после моего ухода — не так бы жить, а как люди.
— Что ты тоскливый?
— Тебе кажется, — сказал я. — Выпил, — оживился я, протягивая к ней руки. — Да и скучно мне без тебя.
— Все лето было скучно?
— Все лето один. Подойди.
— Ешь, — заставляла она. — Потом…
— Я уже наелся.
— Все цело. Ты, наверно, святым духом живешь.
— Точно, святым. Подойди ко мне.
— Ну хоть картошку поешь, — стала она возле меня. Я обнял ее за талию.
— Не дави.
— А ты поправилась.
— Правда? Я не хочу больше поправляться. Все платья распустила.
— Сейчас модны свободные платья.
— Я же не готовлюсь стать матерью. Я толстая, да?
— В самый раз, — сказал я, трогая ее. — Не слушай никого.
— Поведи меня на танцы. Я сшила себе платье, здесь так, — показала она рукой, — здесь так и здесь вырез. Мы давно с тобой никуда не ходили, поведи.
— Конечно, сходим. Ух ты…
— Ты опять ласковый…
Она нежнела с каждой минутой. Я любил ее и был согласен на все. Я мог сейчас же повести ее куда угодно. Мы хоть завтра пойдем на затон, в самые сонные часы, обогнем помелевший изгиб лодочной станции и мимо стрельчатых южных тополей берегом побредем к повороту реки, откуда виднеются очертания горок. И спроси она меня сейчас о том, о чем она и заикнуться не смела, лишь намекала взглядом, я бы поклялся, что останусь навек.
— Лер…
— Я…
— Потуши свет.
— Подождем. Посиди просто так. Ну…
— Карга не войдет? — шепотом спросил я, и она поняла.
— Сейчас…
Она на цыпочках вышла.
Как меняются женщины, когда они любят, как повторяют они все, что неприятно им в молве о других! Увидеть ее на улице и следить за ней сейчас… Она крадется к двери хозяйки подслушать — спит эта старая ведьма или нет, — медленно спускает на железку крючок, слепо, чутьем отыскивает меня во тьме и стыдливо шепчет:
— Спи-и-ит!
…Горячее плечо ее касалось моей щеки. Правой рукой она перебирала мои волосы, гладила, запутывала — осторожно, тихонько, любя. Окно на чужой двор посветлело, и я видел за крышей дома несколько звезд. Постепенно от того, что случилось в комнате, я отвлекался, жажда и нега утомились, и мне стало мерещиться далекое, нездешнее. Теперь уже все, что было где-то там, в стороне, где светлел еще день и где держалась ночь, где жили по-своему какие-то люди, где спали, сторожили, провожали, мучились и обнимались, теперь тамошнее рисовалось мне прекрасным.
Я отыскал сигареты и зажег спичку.
— Не кури, прошу тебя. Съешь лучше яблоко.
— Пусти, — сказал я, отводя ее руку.
— Я обижусь.
— Я слегка. Мне так лучше думается.
— О чем, о чем? — придвинулась она ко мне. Она была нежнее прежнего.
— О чем придется.
— Скрываешь…
— Да нет, не скрываю, не скрываю. Не то слово.
— Ты говоришь, говоришь обо всем, обо всем и никогда не…
Она ждала от меня того слова, которого я не мог сказать.
— Расскажи что-нибудь.
И рассказывать ничего не хотелось. А какие слова я шептал, когда метался один у матери, писал и не отправлял ей длинные письма, писал о ней в блокнотах на катере и перед сном, призывал ее, бродя по огороду перед закатом, говорил ей что-то отчаянно-искреннее, пока шел сегодня к остановке из парка.
…Лерка не подозревала, о чем я думаю. А я думал о ней, представлял нашу возможную жизнь во все годы, представлял очень ясно. «Я пойду за тобой куда хочешь, — читал я ее девичьи мысли, — куда ты, туда и я. Я согласна на все, вместе будем делить и радость и горе, ты занимайся чем угодно, я не помешаю, только не бросай меня, не бросай, не бросай… К о н е ч н о, — слышал я другой, непохожий голос, голос жены, уставшей от тягот, — конечно, ты обо всех думаешь, только не о семье. Нужна кому твоя честность, твоя правда, было б поменьше честности, может быть, богаче жили, не ютились в углу, вон другие, они как-то перед всеми стараются казаться хорошими, и в доме у них всего полно, и жены не сбиваются с ног, а ты так и будешь целый век кому-то доказывать, а кому что докажешь? Не можешь промолчать, когда надо…»