— Тебе денег дать?
— Не надо. Далеко не уеду.
— Зачем ты на лоб зачесался? Тебе не идет.
— Не все ли равно.
— И не кури, не кури так часто!
— Лер… Лерча…
— Я уже пойду.
— Я напишу. Живи, не волнуйся. Никого у меня там не будет, я приеду и заберу тебя. Про глупости забудь. Поняла?
— Звонок…
— Ну…
…Но в тот чудесный, с осенним дыханием вечер никого со мной не было на перроне. Не бежала она ко мне от трамвая, и не говорили мы обещающих слов, не целовались и не молчали. Она не пришла. Она не пришла, я стоял один, тихий и грустный, как вечер, как осень, и мне лезло в голову что-то близкое, что-то секретное, что-то мое…
3
Прошло двадцать пять дней.
Тихим и усталым пробирался я к своему месту, которое вскоре нашел. От станции к станции, от рассвета к рассвету сопровождала меня немая грустная мелодия: звучали для меня дни, окрестности, воспоминания, дожди, осенние всплески зарниц и прекрасные милые лица в вагонах и проходах автобусов, лица, которые явились мне в своем добром молчании и завораживали. Связанные только коротким временем и беглыми взглядами, какими хорошими мы кажемся друг другу. Так бы всю жизнь и двигался по земле, уступал место, подтаскивал тяжелые вещи, угощал на остатки мороженым, слышал в ответ нечто верное, не придуманное для страховки и радовался вместе на поля, на речки, на оседлые жилища с главными и подчиненными, с канцеляриями и штатными единицами, где почему-то мы плохо уживаемся.
Но дорога — не вся жизнь, и устаешь мелькать мимо, пора, кажется, остановиться и жить бок о бок, привыкать, ладить, стараться. И время мое наступило.
Положили в несгораемый ящик мою трудовую книжку, поставили печать, завели дело, написали мою фамилию в бухгалтерской ведомости, дали мне кабинет, права и обязанности. Попробовали испытать меня дети, коварно ждали моих мер, но я только засмеялся и рассказал им одну историю, потом другую, потом мы пошли в лес, потом поиграли в футбол, покупались и пешком сходили в район, и они сразу же привыкли ко мне. С детьми я забывался.
Но в пустой квартире я был один. Я понял, что не могу жить один. Я ждал е е. Я не писал писем, я собирался за ней и просил замены на три-четыре дня. Я вдруг подумал, сколько мы пережили неслучайного, подумал, как она плачет и разуверяется из-за меня, из-за того, что я бесконечно оттягивал срок и что у меня будто бы есть высокие требования к жизни. А может, их вовсе и нет? Может, я стараюсь обмануть сам себя, пасую и бегу от самой жизни, бегу в сны, в призрачные обстоятельства, где я казался себе милым, грустным героем-страдальцем? Может, мне стало привычно вести себя так, будто мне положено освобождение от простого, но тяжелого бремени?
Я поехал за ней. Ехал и вспоминал разные дни с нею. Три недели без нее казались долгой разлукой. Вспоминал первую встречу, когда она удивительно быстро доверилась мне. На танцах во дворе клуба она стояла с подружкой, и большие ее глаза щурились на заводских парней. Я станцевал с ней раз, другой, третий и в тот вечер проводил ее. Настроен я был весьма легкомысленно. Я болтал и болтал, она падала ко мне на плечо, хохотала, и так мы пришли на затон под высокий шелест южных тополей. Светила луна. Внезапно шутки иссякли. Ее простодушие и доверчивость меня образумили. Мы сели в траву и поглядывали на реку, на горы, скрывающие адыгейские аулы.
— А ты не такой, как я подумала, — сказала она.
Я в ней тоже ошибся.
— Я тебя не боялась тогда, — говорила она мне после, уже в близкие дни и минуты.
Я ходил с нею повсюду, встречал ее в полночь с дежурства, катался с ней на трамвае, пока она заканчивала смену. И все же я часто подумывал: это хорошо, но так, ненадолго, это еще не мое, пришлось под настроение, пока тоскливо. Но с каждым днем мне было все интересней, я как-то скоро и надежно привык к ней, изредка опасаясь поддаться ее обаянию совсем.
«Сегодня последний раз, — говорил я себе, когда мне надоедали ее ласки, ее надежды на вечные встречи и жизнь рядом со мной. — Последний раз. Не приду больше. Потоскует и забудет. Не приду. Пора, пора бросить, пока не связала совсем».
И не выдерживал, через неделю стучался в ворота, кидалась ко мне собака, и следом выходила в халате она, сначала хмурая, неприветливая, потом прежняя, укоряющая только глазами.
Поезд пришел утром. Я еще не отвык, и меня не охватило сейчас чувство возвращения, как бывало, когда передохнешь и станешь обходить знакомых, слышать: «О-о-о! Кого вижу!» — покуривать, не остывая от дороги и сохраняя в себе нездешнее чувство.
Сейчас я не замечал ни площади, ни улицы к центру, ни тяжелого собора, До половины заслоненного новыми зданиями. Я просто шел мимо, торопился к Лерке и думал: «Не дай бог, если она работает, неохота обниматься на людях, застать бы ее одну в комнате». У меня даже голова закружилась, когда я представил эту сцену.