Полчаса я стоял на трамвайной остановке, следя за кондукторшами. Раньше влезешь в последний вагон — слышишь ее голос:
— Там на последней площадке все с билетами? Гражданин, у вас есть?
— Он наклюкался, — говорю я, пробираясь к ней, — поругался с женой, зачем трогать человека, зачем?
— Ты? Откуда? Я тебя вчера ждала.
— Когда ты заканчиваешь?
— Я сегодня во вторую.
— Я подбегу к последнему рейсу.
— Кондуктор? Какая остановка?
— «Мира»! — дергает она за веревочку. — Передние, возьмите билеты. Вам два? Помельче давайте, сдачи нет. Ты голодный?
— Кондуктор, билетик.
— И мне оторви.
— Ладно уж, тебе можно и так.
— Я боюсь контролера.
— Скажу: это мой муж… — и тяжело, укоризненно смотрит на меня.
Но где же она теперь?
В городе стояла тишина. Я шел с самого конца улицы, и меня как бы не было здесь, я все еще жил далеко, город вставал передо мной как во сне. Южный, зеленый, ласковый город. Уедешь и не помнишь его обид, а помнишь силуэт по-деревенски тихих, обвитых зеленью мест, таких тихих, как будто кругом говорят только шепотом.
Квартира проводницы в глубоком дворе была на замке. «Проводница в поездке, — подумал я, — тем лучше. А Лерка, верно, слоняется по магазинам или сидит в кино и не подозревает, что я ищу ее».
Город, южный город. Пять лет своей жизни отдал я ему — да и какой жизни. Пять лет самой прекрасной поры, самой живой, невозвратно-верующей, когда ничто не страшит, а манит, обещает, когда дом твой — тягостный карцер, потому что на улицах города, на его камнях, под листьями акаций и каштанов, бьется, шумит жизнь! Пять лет я бродил по его переулкам и площадям, по кинотеатрам, базарам и подъездам хорошеньких девочек. Пять лет! Пять зим, пять весен, пять осеней, пять, пять! Пять лет жил, взрослел, шутил, целовался, скучал, надеялся и не слишком дорожил красотой и особенностью южного уголка, хотя всегда, кажется, ловил сердцем вечернюю его мягкость и щемящую унылость осенних прощаний.
Осень всегда монотонно сорила листьями, улицы светлели и раздвигались. И в городе, и на затоне становилось еще тише. За протокой синели волнистые далекие горы, закрывшие собой адыгейские аулы. От затона поднимаешься вверх мимо общежития, повернешь в парк — там редко и скучно, по желтеющей дорожке задумчиво удаляется какая-нибудь женщина, тонко свисает с ее руки сумочка, женщина стройна, далека, и хочется долго думать о ней. Листья везде: на танцплощадке, на скамейках, в пруду. Близко кричит паровоз, ломко сверкают окна вагонов. Куда бы пойти, кого бы встретить? А в декабре цедятся, цедятся дожди, рано загораются окна и плафоны. Парк раскисает, вяло колышутся ветки. Упадет в январе снег, освежит, обрадует белизной и морозом и тут же стает, стечет с тротуаров. Южная зима! Где-то за тысячи километров отсюда соскабливает со ступенек ледок моя мать, кутается, топает валенками у порога и спешно захлопывает дверь, а я хожу с непокрытой головой, ссорюсь и мирюсь с Леркой, читаю, уже поджидаю весну. Мне было плохо и неспокойно всю последнюю зиму, я почти никуда не ходил, потому что — куда ни пойдешь — везде одно и то же, везде что-нибудь напоминало о молодой поре, которой, казалось, не будет конца, но она уже почти прошла, и этой зимой началось что-то новое, взрослое и такое смутное, что не хотелось даже думать об этом.
В кинотеатрах шли простенькие фильмы, в драме все так же скверно играли, гастролеров я не терпел. День я еще кое-как коротал. Но с сумерками, примерно с половины десятого, я не знал, куда прислониться. Я долго не засыпал, лежал на спине в высокой комнате и думал, думал, и мысли были все те же и те же. Становилось опять нехорошо, непременно вспоминалось прошлое, когда было легко. К полночи, когда я прислушивался к сонному дыханию ребят, мне вдруг казалось, что плохо лишь мне одному, безысходно мне одному, а все покойны и счастливы. Я вставал и выходил на улицу, иногда бежал к Лерке и будил ее.
Наконец наступила весна. Весной город особенно юн по вечерам. Цветут акации, буйно вспухает парк. В его левом углу, как на дне, переливается морем голов танцплощадка. И горячо видеть парочки, тесное колыхание тел, вольность барабанщика, слышать ропот голосов в перерыве и близкие гудки проходящих наверху паровозов! С каким нетерпением суешь в окошко копейки, берешь билет, проходишь, втираешься среди солдат, прикуриваешь и жадно, полным вздохом затягиваешься, оглядываешь толпу, возбуждаешься. И уже ищешь себе покрасивее, наступаешь на ноги, ловишь первый стук барабанщика. Между голов видны две девушки, одна порочно тиха, другая мала и застенчива, и какую же выбрать? Пока думаешь, начинают играть, первую уводит великан со спортфака, другую — пожилой, еще одну — мальчишка-солдатик. Еще раз закуриваешь. Девчонка упирается в плечо солдата, перемигивается с подружкой, которую никто не берет. И смотрит, смотрит сюда. Но где же та, которую увел великан со спортфака?