Вспоминая, я иду к затону, к протоке, ложусь там на возвышении. Закрываю глаза и клонюсь лицом к земле, не думаю, не ворошу своих дней. Потом надоедает, встаю, возвращаюсь по той же улице вверх, отворачивая лицо от знакомых корпусов. В институте растворены окна, слышится тонкий напевный голос интеллигентного лектора. Как и пять лет назад, пришли в узкую аудиторию новые мальчики и девочки, и для многих впервые воскресла Эллада, закружили им головы мифы и трагедии, о которых маленький, с артистичными руками лектор рассказывал так же таинственно, как и при мне. Теперь уже не я сижу там в уголке с чистой толстой тетрадкой перед глазами, не я выхожу в перерывы покурить, не я и не мои товарищи ждут профессора русской истории, не для нас звучит старославянская речь, теперь никогда не открыть мне в первый раз Гомера, Сафо, Овидия. Прошли мои великие ранние дни очарований, и я завидовал тем, кто еще сможет поахать и пораскрывать рот.
Мимо больницы, сквера и трамвайной остановки прошел я в одинокий парк. Осень, осень… Кого бы посетить, пока нет Лерки?
В конце аллеи пыльно струилась синяя дымка. В полосе света шла к пруду женщина. Она необычна и прекрасна, как и все в теперешнем парке, и ее мечтательная походка, ее сумочка в руке, медлительность так несказанно хороши, точно это не наяву, а на картине. Я так же лениво ступаю за ней, не догоняю, тяну наслаждение, любуясь издалека, боюсь подойти и разочароваться. Но шаги ее короче моих, она приближается, я уже вижу ее серые туфли, неподрезанные волосы на зеленой кофте. Неуловимое и чужое вдруг предстает похожим — и очертания тела, и движение. Она задерживается и отрешенно глядит на гусей в пруду.
Это Галина, нет никакого сомнения — это она.
— Гражданка, не пугайте гусей, — говорю я. Она, вздрогнув, оборачивается, смущенно щурит близорукие глаза. Во всем парке нет никого. — Привет.
— Здравствуй… — сказала она, не посмела добавить «Геныч». — Ты как?
— Шел за тобой издалека.
— И долго?
— Минут семь.
— Скажи. Раньше бы я почувствовала.
— Но то ж раньше, — говорю я, и оба мы вспоминаем. — Что ж ты здесь и одна?
— Хожу. Свободная минута. А ты?
— Тоже случайно.
— Мне сказали, ты уехал. Не понравилось?
— Наоборот.
— Я так и знала.
— Почему знала?
— Ну хотя бы потому, что знаю тебя.
— Я мог и перемениться.
— Кое в чем — наверно. На вид ты уже не тот.
— Старый?
— Не старый. Тихий.
Мы не разговаривали два года, даже не здоровались. Мы стояли и думали, как два года молча ходили мимо. Так у меня было со всеми. Иногда люди бросают своих спутниц и, однако, остаются друзьями. Женятся, забывают и как-нибудь случайно окажутся наедине, и она его пригласит к себе, помилуется и легко отпустит. У меня было иначе. Часто я с отчаянием спрашивал: почему мне так трудно расставаться с ними? Они быстро ко мне привыкали, исчезала легкость, и они терпеливо ждали, когда я скажу желанное слово, грустнели день ото дня. И, расставаясь, мы становились врагами. То же постигло меня и с Галиной. Но как мы ни старались казаться чужими, прошлые дни по-прежнему беспокоили нас — они напоминали о чистых ласковых минутах, которые ценила она и не ценил я. Мы вспоминали одно: темную после занятий аудиторию на третьем этаже, возле деканата, когда она ушла вниз и принесла с вешалки свое и мое пальто. Она позвала меня репетировать сцену из пьесы, в которой мы играли главные роли. Она сказала мне об этом еще в последний час, когда меня выгнали с лекции и я, проклиная, доцента, зачем-то доказывал ей, как страшны в жизни глупцы, если им преподносят власть. Она нежно трогала меня за плечо. Целую неделю я отказывался от роли и наконец уступил перед ней. Я видел, что ее не интересовала самодеятельность, ей нужен был я! Что она нашла во мне тогда? Верила в меня, что ли? Наверное, я лишь строил из себя мужчину, выглядел же просто симпатичным мальчиком. Я всегда был моложе своих лет. И сердцем, и умом, и внешностью. Отчего такое запоздание — не пойму. Обидное запоздание, и только молодость сердца еще как-то утешает. А женщины тонко чувствуют.