— А где твоя… забыла… Вера, что ли?
— Лера. Здесь.
— Встречаешься?
— Да.
Теперь она остыла, прошло время, а два года назад, на вечеринке, она ненавидела Лерку. Публика была с претензией, и Лерка моя, еще в подъезде державшая себя свободно и весело, в комнате сразу застеснялась, забилась в уголок и пристыженно, скучающе наблюдала за умными, начитанными студентами, вспоминавшими редкие стихи и хохмы знаменитых людей из столицы. Я оберегал ее, танцевал с ней (она стеснялась касаться меня), и видел опьяневшую, безвольно прижавшуюся к партнеру Галину, и слышал мужской шепот: «Ах, наколдуют, нагадают, накукуют, а она на нашей улице живет…» Маленький, ниже ее студент лез целоваться, она, толкнув его, отошла к дивану, присела, встала и потом вызвала меня на холодный балкон, сказала:
— Уведи ее! Уведи и приходи сам! Слышишь! Или уходи совсем! Зачем, зачем ты ее привел?
— Это же не… Это Лерка, хорошая девочка. Что вы понимаете?
— Уведи ее, прошу тебя… — страстно сказала Галина.
Я взял в руки ее лицо и поцеловал, не зная в эту минуту, кто мне дороже из них.
— Не ругай меня, — сказал я ей. — Ты очень хорошая, очень, но я пришел с Леркой.
— Исправь ошибку. Исправь, исправь!
— Не могу ее обидеть.
— Тогда уходи. Забери ее и уходи.
Что вспоминала она сейчас?
— Я налью тебе вина, — сказал я при официантке. — Ладно?
— Немножечко. Оно слабое?
— Водичка.
— Как у тебя с работой?
— Поселился в деревне. Вожусь с пацанятами.
— Не мог сказать, я бы тебе помогла.
Эта Галина способна и после обид сделать для меня все.
— В городе я жить не хочу.
— Я спросила бы, у меня есть знакомая в исполкоме — нашли бы тебе хорошую деревню.
— Деревню я себе сам нашел. Подлить тебе?
— Я хочу воды.
Принесли нам и воду.
— Расскажи что-нибудь, — сказал я. — Что нового в журналах, я давно не читал.
— В журналах пока ничего. В «Юности» последние стихи Вознесенского. Ты еще ничего не пишешь? О своих приключениях?
— С чего ты взяла?
Неужели во мне было что-то такое, если они часто так спрашивали?
— И не думал даже, — сказал я.
— У меня есть одно твое письмо.
— А-а… С моря? И ты его не порвала?
— Храню для истории. Будешь великим человеком — опубликуем.
— Что ж, тогда я постараюсь стать великим. В наше время это так просто.
— А вообще, — сказала она и придвинулась ко мне, — я бы на твоем месте что-нибудь придумала.
— Что-нибудь придумаю. Женюсь и что-нибудь придумаю.
— Ты похудел.
— Курю много.
— Выпиваешь?
— Нет, только за компанию. Помнишь, мы у Георгия гуляли? Ваш курс отмечал в его квартире все события, пока не переженились и не переругались. Я бывал там на втором и на третьем курсах. Еще тот тип, что тебе стихи на ухо читал, не хотел меня пускать, помнишь? Жалею, что я его тогда не стукнул. Таких надо стукать. Он ничего не поймет, прожженный, и единственное средство — бить его. А помнишь, как Георгий напивался и скандалил со своей будущей женой из-за меня?! Ха-ха! Они всюду грызлись на людях. Его жена терпеть меня не могла. Может, из-за нее мы и не сблизились. Семья дороже дружбы, как ты думаешь?
— Какая семья. Как они живут?
— По-современному: «Ты опять пошел шляться по друзьям. Опять? Нет чтобы помочь. Я не прислуга, я не обязана возиться!» Похоже? Ты так же кричишь?
— Что-о ты! — поразилась она и понравилась мне. — Хорошо. Я сама не ожидала.
— Ну и отлично. По крайней мере, не жалеешь, да? — Она понимала, о чем я спрашиваю, и как-то нежно помянула наше время.
— Все проходит, — грустно покачала она головой. — Не совсем, но проходит.
«И он, сказав про мирны наслажденья, — напевно стал я читать про себя любимейшие строки, — отложил папиросу, снял со стены гитару и стал играть свое, любимое… Гитара бормотала о чем-то дорогом и утраченном и о том, что все равно все в жизни проходит и не стоит слез». Я прочел ей.
— Ах, какие слова! Галь, ты чувствуешь?
— Читай еще.
— Помнишь, где мы это читали с тобой? В Кабардинке, на берегу. Я работал в лагере, и летал на самолете сдавать последний экзамен Волынскому.