— Вот так, — сказал я теперь. — Так они и жили.
— Так-то вот, но серьезно, ты женишься?
— Серьезно. Ты одобряешь?
— Вообще тебе пора. Только ты и ее бросишь.
— Ошибаешься.
— Тебе все-таки нужна не такая.
— На этот раз я вам всем докажу.
— Она все-таки проста для тебя.
Я смутился и даже обиделся. Я обиделся за Лерку. Галина сказала сейчас неискренне. Она-то понимала и ее и меня и к нынешнему времени опытом чувствовала, что́ ценнее всего в жизни. Не обиделась ли она, не обидно ли ей стало видеть, что я упустил ее и не хочу упускать Лерку?
— Это мне и нужно, — ответил я ей твердо. — А потом… неужели я уж такой сложный? Может быть, и сложный. Может быть. Но, во всяком случае, Галя, я не тот друг твоего детства, которого я отшил, помнишь? Мое сердце осложняет жизнь, а не книги, не Джойс и не Кафка. Я не провинциальный интеллектуал, который умен только в провинции. Мне как раз и нужна простая, хорошая, честная, пусть даже интеллигентка, но простая и понятливая женщина (как и ты вот, хотел сказать я). Я видел, как живут на окраинах, и, знаешь, мне нравится. Мне нравилось, как жили соседи, — меня заносило, и я мог говорить без конца, — мать моя с отцом — мне было в день его смерти тринадцать лет. А на юге я по молодости попал в какое-то течение, и меня, как щепку, понесло. Да и то я по-своему плавал. А теперь вот и оно проходит. Конечно, и других причин много было.
Она грустно улыбнулась. И я подумал, что время-то прошло, а то, чем оно наделило нас, прошло еще не совсем. Как странно: мы будем, будем с нею друзьями, и чем взрослее станем, тем теплее и грустнее будут наши встречи и разговоры.
— Никому ведь ничего не докажешь, — со вздохом сказала она, — пока сидишь на затоне и страдаешь. Надо как-то подобрать ногу, чтобы доказать людям свое.
— Устал я. Зверски.
— От чего ты устал?
— От ожиданий, от надежд. И не хочу, а гляну — вижу прежде всего печальное.
— Может, тебя подкосил тот случай. Что у вас там было? Я читала в нашей газете: обвиняли в ущербности. Какая ущербность?
— А! Глу-упость. Глупые слова. Собирались в аудитории ребята. Второкурсники. Читали стихи. Свои, чужие. Спорили, откровенничали. Я был два раза. Молодежь, что ты хочешь: самовар достали, вскипятили чай, острили, славные ребята, не пижоны. Потом… эти события. По всем заведениям стали искать виновных. Нашли. И меня туда же. Собрание, общественный суд, решения, ярлыки: ядовитые грибки. Я только чудом получил диплом.
— Ужасно, ужасно.
— Сидели мы, слушали, смотрели, кто нас кроет. Они здоровались, выпивали с тобой, под шумок высказывали недовольство кой-чем, интересовались новинками, были теми же, что и все, только поглупее, а тут вдруг осенила их великая истина, и они вдруг по-оняли, что рядом ядовитые грибки. «Отрубить собаке хвост по са-а-амые уши!» — доцент орал, китайскую пословицу вспомнил. И все. И друг твоего детства перетрусил. Ему и с нами не хотелось терять связи, и перед доцентом он, видите ли, был в долгу, и так и сяк, и хочется, и колется, и мамка не велит. А ребята вышли и заплакали. Обидно, как обидно. Ведь ни за что. Твой друг догнал в темном углу: «Ребята, ребята, старики, держитесь, извините меня, но что я мог? Вы же видите, старики, какая ситуация. Старики, родные…» Вот так. Вот и подобрали ногу.
Она положила свою руку на мою, поглядела на меня искренне, как на родного.
— Выпьем.
— Спасибо, я не хочу.
— Ну за меня, я женюсь. Судьба моя решена, писал Пушкин, я женюсь. Любишь Пушкина?
— Угу.
— Я дома письма его читал. Я даже не уловлю, что меня… Ну я тебе только полрюмки! Ну выпей, раз уж встретились. Понимаешь, или я повзрослел, или у меня настроение целое лето такое, кто его знает, — все может быть… Только, понимаешь, близко мне все это было, особенно эти строчки из деревни, из Болдина, с дороги, женке своей, друзьям и особенно Наталье. Они ничуть не хуже стихов. Бабу он, понимаешь, встретил, изменилась ты, говорит, милая, а она ему: да и ты, говорит, мой кормилец, состарился да подурнел. Хотя могу сказать — слушай интонацию! — хотя могу сказать вместе с покойной няней моей: хорош никогда не был, а молод был. Здорово, верно? Нет, скажи, ты чувствуешь, ну здорово, правда? Вдруг вся жизнь как-то видится! Плакать хочется, в поле убежать и кричать, кричать — кого, чего? Не знаю. Вот так всего колышет. Ну выпей за Пушкина, раз за меня не хочешь.