Мы не смотрели друг на друга.
— Продала я дом, пособирала вещички и поехала куда глаза глядят. Спасибо, добрые люди попались, устроили меня на железную дорогу проводником. Самое подходящее дело: всегда в поездке, кругом незнакомые, оно, ровно, и легче стало, нет-нет да и забудешься. Сорок шестой, сорок седьмой — какие годы! Попала на веселую линию, там и в карты на женщин играли, и… Тоже повидала, натерпелась, пока их не пересажали. Теперь вот погляжу на молодежь — черт, их знает! Все чего-то мало им, и то не так, и это не так, и сами не знают, чего хочут. А мы не такое пережили — и ничего.
— И вы больше не слыхали о них?
— Про Аньку? Нет, не слыхала. Интересно бы повидаться. Так лежишь иной раз, вспомнишь — хочется увидеть. Обидно, конечно, сам понимаешь, а скажи ты, перестала на нее злиться! — сказала она и сама удивилась, застыла с отведенной рукой. — То ли постарела, то ли я сердцем слабая. Она, если разобраться, хорошая баба была, Анька-то. Может, она поневоле с немцами жила — докажи попробуй. Они, те, кто позорил ее, хуже во сто раз были и с немцами больше гуляли — да никто не видел, умели. Потом, когда наши вступили, опять чистенькие были. А она не скрывала. Было, — значит, было, не арестовали же. И мужики ее любили. Ой, да что там, как вспомню этих соседок — до чего постылые люди! Дура, слушала еще их, слова от них перенимала, по улице кричала. Тяжелая история. Так бы встретить, интересно: сложилась у них жизнь, нет? Должна бы. Теперь девочка у нее большая, в мать была, да и своих нажили, думаю. — Она слезла со стола, поболтала кистью в ведре, полюбовалась сырой стеной, а мыслями была далеко-далеко, в том времени. — Я тебе самого главного и не сказала. Не скучно? Ну, я в двух словах, а раз заговорили об этом, то сегодня и к тебе доберемся. — Она усмехнулась. — Бабы эти и выгнали их.
— Как выгнали?
— Очень просто. Сперва девчонку ее хотели утопить. Как дочь фашистки, дескать. Мол, утопим, и она руки наложит. Либо он ее бросит. Поймали девочку и понесли к морю. Люди увидали — и ко мне: так и так, бабы девочку к морю потащили. Я тоже белила как раз, вот сегодня бы, например: Выскочила — а они уже далековато отошли. Я тут же двоих мужиков прихватила — и вслед. Прибежали мы — они это раздели девочку, лопочут с ней, конфетки дают. Так мы как взя-али их в оборот, как начали чистить, и матом, и руками: «Ах вы, звери, девочка-то при чем, она вам что?» — Я не желал, чтобы она продолжала. Она плакала потихоньку от меня, вытирая слезы рукой. — Век не забуду, — сказала она. — Василий мой узнал, вечером приходит (жил-то уже у Аньки). «Ну, говорит, Настя, прости меня последний раз…» А я аж присела: думаю, господи, вернулся, вернулся. «Прости меня, говорит, хоть и никто я тебе теперь, а спасибо тебе… за это…» А я бы, вот поверишь, скажи он мне, что передумал, простила бы его. И явись они вдвоем, я бы благословила их. Мне к тому часу не себя даже, а их, его с Анькой, жалко стало. Столько позору они вынесли от людей, так их все облаяли, и они все ж на своем настояли. И разрывается сердце мое: их жалко, а себя? Легко ли? Без мужа?
Я перемолчал, потом вышел и сел на пороге. Я почему-то не заставил себя подумать, кто прав и кто виноват, по-моему, я не должен был судить об этом. В этом моя беда: я не умею делить намертво хорошее и плохое, то, что я люблю, я люблю неравномерно, то, что проклинаю, проклинаю, извиняясь, колеблясь, — может быть, сам виноват?
Мне нравилась душа проводницы. Я вернулся в комнату, и опять молчал, и стеснялся оттого, что нечем ее утешить. Через полчаса она добелила печку, устало разогнулась и села. И заметила, как я томлюсь.
— Что ж ты так поздно приехал? — спросила она ласково, и я вздрогнул.
— Как поздно?
— А так.
— Случилось что-нибудь? Где Лерка?
— Нету.
— Где же?!
— Подалась куда-то.
— Куда, куда подалась?
— Уехала.
— Вы что, разыгрываете меня?
— Зачем? Правда.
— Что ж она, ничего не сказала, что ли?
— Где вот ты шлялся? — накинулась она на меня. — О чем думал? Сиди, молись на него, а он будет разъезжать, воли искать!
— Что все-таки случилось?
— Взяла да уехала. Рассчиталась, вещи забрала, постель только оставила.
— И ничего не сказала?
— И так ясно. Писем нет, самого тоже.
— Да-а…
— Я хотела тебе сразу сказать, — встала она, — не могла сразу, сам вот начал. К матери она уехала.
Уехала. Уехала к матери ни с того ни с сего. А я надеялся… Уехала, и нет ее, пропал мой вечер, мой выдуманный вечер с нею. Да. Не дождалась, ах, дура, кретинка, от счастья уехала! Дура, дура баба!