Выбрать главу

— Интересно, а вы кто будете?

— Я-то? Я… Ну знает она меня.

— Вы не из того самого города?

— Из того.

— Не Гена, случаем?

— Он.

— Во-от оно что, — медленно сказала мать. — Я на базар иду, проводите тогда, вы не сейчас уезжаете?

— Побуду.

Я поднял ведра и пошел вперед.

— Своя картошка? — спросил у нее. Лишь бы не молчать. — Наверно, урожай большой?

— Да не так уж и большой: двадцать мешков накопала, решила продать немножко, куплю чего-нибудь на зиму, пальто уже старенькое, да и по мелочи кой-чего припасу с выручки. Надо же как-то выгадывать.

«Как мать моя», — подумал я.

— Я теперь вспомнила вас по фотокарточке. Что ж у…

Договорить ей помешала соседка. Маленькая и языкастая, она сперва окликнула, потом нагнала, поздоровалась и уже не умолкала до самого базара. Я помаленьку отстал. И мать и соседка оглядывались, соседка, конечно, поинтересовалась, что за человек помогает нести ведра, и мать, безусловно, схитрила, придумала.

На базаре соседка отвязалась, мать купила талон, нашла место и установила весы. Едва она объявила цену, как выстроилась очередь. Чувствуя удачу, мать решила сбегать домой, выпросить у соседки тележку и привезти еще мешка два, раз такой спрос. Я остался караулить ведра. Не все ли равно? Дело, кажется, настраивалось по-семейному.

Обернулась мать на удивление быстро. В тележку она впрягла соседского мальчика. Началась торговля. Картошку она пустила по дешевке.

— Я похожу здесь, — сказал я ей. — Потом подойду.

— Ладно, — согласилась она.

Я только на базаре понял, что сегодня воскресенье. Молодежи толкалось мало, все чаще семейные — жены с сумочками, с рыбой, с мясом, огурцами, мужчины набились в буфете, куда я вошел уже с таранькой в руках. Очередь за пивом начиналась у самого входа. По углам стояли бочки. Вечная духота базарного буфета, дым, шум уже подпившего простого и такого родного люда придали мне настроения, и я сказал себе потихоньку: ничего, кончатся мои скверные дни.

— Можно чего-нибудь покрепче? — спросил я у расторопной продавщицы.

— Крепкого у нас не бывает.

Я протолкнулся к прилавку. Пива в бочке недоставало, пена хлестала в кружку, продавщица жадничала и поднацедила еще шесть неполных кружек. Сзади напирал на меня невзрачный мужичонка, пролез и сунул руку за кружкой.

— Ку-уда? — хватилась продавщица. — Кто там без денег?

— Фросещка, это я.

— Сво-ой. А я уж думала по морде съехать.

— Морда-то нищего, как бы пиво не пролила. Фросещка, налей еще парощку.

— Ты, я вижу, уже с утра приложился.

— Да нет, я еще вщера с вещера.

— Бочку надо распечатать. Мужчины, а ну, помогите!

— Только потом без очереди! — крикнул я и прошел за прилавок.

Я выкрутил насос, откатил бочку к дверям и вместе с Фросещкиным знакомым прикатил новую. Пока мы колупали затычку и всаживали насос в свежий деревянный кружок, пока приговаривали и расплачивались за пиво вне очереди, с мужиками меня связала веселая дружба. Мы и сели вместе в углу, сложили на бочку тараньки.

— Теплое?

— Как в городской парной, — сказал я.

— Не наговаривайте. Хорошее пиво, — возразил старик, сидевший здесь же — и, видно, если не вчера с вечера, то сегодня с утра точно.

Белая роскошная борода, красные, как у ребенка, губы, здоровый цвет лица, чисто, приятно одетый и выпивший. Какой же он был в молодости! Какие девчата от него плакали! И я в свои двадцать два года — худой, нервный, порою с жалостным блеском в глазах.

Я положил на свободную кружку «Илиаду», которую с самого мая таскал под мышкой. Посолил пиво. Глотнул. Да. Сижу в базарной пивной Леркиного городка. «Пиши, хороший мой. Ужас как хочу тебя видеть!» А где она? Зачем уехала?

Роскошный старик не сводил с меня глаз.

— Сынок, — сказал он, — не считай, что я пьян, и не смотри на меня таким благородным взглядом.

— Впервые отметили во мне благородство, да и то по пьянке.

— У тебя интересные черты лица. Дворянские.

— Ха-ха!

— Да, ты похож на молодого князя. Ты не думай, что я такой уж пьяный, ста-арый и не разбираюсь. Ты только сел, а я о тебе уже все знаю: чем ты дышишь и когда в туалет пойдешь.

— Ты, старче, психолог.

— Я грамотой не блещу. А видел — дай бог тебе столько увидеть. Сукин ты сын.

Я захохотал и взялся теребить тараньку. Мужичонка скинул пиджак, повесил сзади себя на спинку стула и вытянул ноги.

— Смеется тот, кто смеется последним, — сурово сказал старик, и я опять захохотал. — Смеешься над старостью. Да, я старый, но-о! — Он поднял палец. — Эх, молодежь!