— Интересно, а вы кто будете?
— Я-то? Я… Ну знает она меня.
— Вы не из того самого города?
— Из того.
— Не Гена, случаем?
— Он.
— Во-от оно что, — медленно сказала мать. — Я на базар иду, проводите тогда, вы не сейчас уезжаете?
— Побуду.
Я поднял ведра и пошел вперед.
— Своя картошка? — спросил у нее. Лишь бы не молчать. — Наверно, урожай большой?
— Да не так уж и большой: двадцать мешков накопала, решила продать немножко, куплю чего-нибудь на зиму, пальто уже старенькое, да и по мелочи кой-чего припасу с выручки. Надо же как-то выгадывать.
«Как мать моя», — подумал я.
— Я теперь вспомнила вас по фотокарточке. Что ж у…
Договорить ей помешала соседка. Маленькая и языкастая, она сперва окликнула, потом нагнала, поздоровалась и уже не умолкала до самого базара. Я помаленьку отстал. И мать и соседка оглядывались, соседка, конечно, поинтересовалась, что за человек помогает нести ведра, и мать, безусловно, схитрила, придумала.
На базаре соседка отвязалась, мать купила талон, нашла место и установила весы. Едва она объявила цену, как выстроилась очередь. Чувствуя удачу, мать решила сбегать домой, выпросить у соседки тележку и привезти еще мешка два, раз такой спрос. Я остался караулить ведра. Не все ли равно? Дело, кажется, настраивалось по-семейному.
Обернулась мать на удивление быстро. В тележку она впрягла соседского мальчика. Началась торговля. Картошку она пустила по дешевке.
— Я похожу здесь, — сказал я ей. — Потом подойду.
— Ладно, — согласилась она.
Я только на базаре понял, что сегодня воскресенье. Молодежи толкалось мало, все чаще семейные — жены с сумочками, с рыбой, с мясом, огурцами, мужчины набились в буфете, куда я вошел уже с таранькой в руках. Очередь за пивом начиналась у самого входа. По углам стояли бочки. Вечная духота базарного буфета, дым, шум уже подпившего простого и такого родного люда придали мне настроения, и я сказал себе потихоньку: ничего, кончатся мои скверные дни.
— Можно чего-нибудь покрепче? — спросил я у расторопной продавщицы.
— Крепкого у нас не бывает.
Я протолкнулся к прилавку. Пива в бочке недоставало, пена хлестала в кружку, продавщица жадничала и поднацедила еще шесть неполных кружек. Сзади напирал на меня невзрачный мужичонка, пролез и сунул руку за кружкой.
— Ку-уда? — хватилась продавщица. — Кто там без денег?
— Фросещка, это я.
— Сво-ой. А я уж думала по морде съехать.
— Морда-то нищего, как бы пиво не пролила. Фросещка, налей еще парощку.
— Ты, я вижу, уже с утра приложился.
— Да нет, я еще вщера с вещера.
— Бочку надо распечатать. Мужчины, а ну, помогите!
— Только потом без очереди! — крикнул я и прошел за прилавок.
Я выкрутил насос, откатил бочку к дверям и вместе с Фросещкиным знакомым прикатил новую. Пока мы колупали затычку и всаживали насос в свежий деревянный кружок, пока приговаривали и расплачивались за пиво вне очереди, с мужиками меня связала веселая дружба. Мы и сели вместе в углу, сложили на бочку тараньки.
— Теплое?
— Как в городской парной, — сказал я.
— Не наговаривайте. Хорошее пиво, — возразил старик, сидевший здесь же — и, видно, если не вчера с вечера, то сегодня с утра точно.
Белая роскошная борода, красные, как у ребенка, губы, здоровый цвет лица, чисто, приятно одетый и выпивший. Какой же он был в молодости! Какие девчата от него плакали! И я в свои двадцать два года — худой, нервный, порою с жалостным блеском в глазах.
Я положил на свободную кружку «Илиаду», которую с самого мая таскал под мышкой. Посолил пиво. Глотнул. Да. Сижу в базарной пивной Леркиного городка. «Пиши, хороший мой. Ужас как хочу тебя видеть!» А где она? Зачем уехала?
Роскошный старик не сводил с меня глаз.
— Сынок, — сказал он, — не считай, что я пьян, и не смотри на меня таким благородным взглядом.
— Впервые отметили во мне благородство, да и то по пьянке.
— У тебя интересные черты лица. Дворянские.
— Ха-ха!
— Да, ты похож на молодого князя. Ты не думай, что я такой уж пьяный, ста-арый и не разбираюсь. Ты только сел, а я о тебе уже все знаю: чем ты дышишь и когда в туалет пойдешь.
— Ты, старче, психолог.
— Я грамотой не блещу. А видел — дай бог тебе столько увидеть. Сукин ты сын.
Я захохотал и взялся теребить тараньку. Мужичонка скинул пиджак, повесил сзади себя на спинку стула и вытянул ноги.
— Смеется тот, кто смеется последним, — сурово сказал старик, и я опять захохотал. — Смеешься над старостью. Да, я старый, но-о! — Он поднял палец. — Эх, молодежь!