— На молодежь не надо обращать внимания. Сами были такими, — сказал мужичок, оторвав белые губы от кружки. — Эх, хорошо пивко!
Старик вытащил платок, сморкнулся и снял с кружки «Илиаду», полистал.
— Что это ты читаешь?
— Книжка.
— Вижу, что книжка. Про что это? Про пустыни, про целину?
— Про греков.
— Про гре-еков, — ухмыльнулся старик.
— Про древних греков, до нашей эры.
— Что было до нас, никто уже не помнит. О тех, кто был, не помнит никто, и кто будет позже, о тех тоже помнить не будут. Ты вот этого не знаешь, а, видать, учился.
— Восходит солнце, и заходит солнце — так, да?
— Ну, допустим.
— И нет человека, который был бы сам по себе, и потому не спрашивай, по ком звонит колокол, он звонит по тебе. Знаете?
— Ты небось семинарию кончил?
— Двухмесячный семинар по антирелигиозной пропаганде.
— Во-во. Это скорее всего. Ну и что же? Куда теперь?
— Женюсь на днях.
— Болтай.
— Ну тебя, старче.
— По-одожди, подожди. Ты не юли. — Старик с пьяной подозрительностью уставился на меня. — Эх! Семина-ар двухмесячный. И выдумал. Ну ясно, делать-то больше нечего. Хо!
— Деньги же кому-то надо платить, — поддержал мужичок.
— Да, — сказал старик. Я отхлебнул пива. Сердце болело у меня, и мало я думал о беседе. Меня уносило все туда же, в свою жизнь. И т ы п о й м е ш ь, ч т о э т о н е д е т с к и й с е к р е т, а п р о с т о у ж о ч е н ь т р у д н о. — Да, да, — сказал старик. — Были люди в наше время. Дак слушай, — опять вспомнил он о книге, — они что ж, дураки были?
— Кто?
— Ну греки твои. Древние.
— Почему дураки? Наоборот.
— Почему дураки? — притворялся дед. — А кто ж? Ведь ты про них чита-аешь.
— Вот и учусь у них.
— Ну как же! Про умного нечего писать. Про дураков пишут.
Он повернулся к мужичку за поддержкой.
— Хм-м… — поражался старик. — Греки! Что ж они там? М-м.
— Жили, воевали.
— Воева-али. С кем же это?
— С троянцами.
— С кем, с ке-ем?
— С троянцами.
— С троянцами? А это еще кто?
— Наподобие татаро-монголов.
— Ты не ищи дурней себя.
— Старче, что ты пристал? Допил — изыди. Изыди на улицу.
— Молод ты еще насмехаться надо мной, — сказал старик и помолчал. — Да, греки — самостоятельный народ были. Да, одной веры, самостоятельной. Вот и к нам их вера перешла. Вот, — удивился он. — А т е п е р ь кому вы верите? А?
Я посмотрел на него: хитрый старик, красивый, никакие годы его не потрепали.
— Раньше люди верили, а теперь что? Пришей кобыле хвост?
— И теперь верят.
— Кому? Одна только курица гребет от себя, все остальные к себе. Вот! — вынул он из кармана газету, кинул мне. — Вот, на тебе, я сейчас читал. Да ты не бросай, не думай, что ты один грамотный.
И сам развернул мне сегодняшний номер местной газеты. Номер действительно был скучный и хвастливый. Я взглянул на вторую страницу.
«Усталые и довольные возвращались домой Иван и Светлана. Беспокойная была ночь, две свиноматки опоросились только к утру и почти одновременно. Сделано еще одно нужное дело. Еще двадцать четыре поросенка ферме, колхозу, людям».
Когда-то и я носил заметки в редакцию. Они были очень личные и мало нравились журналистам Им почему-то нужно было другое, такое, чего они сами терпеть не могли.
— Все в порядке вещей, — сказал я деду — Газетная проза.
— Смеешься. Я вот десять детей выкормил. Вот. А ты выкормишь?
— Угу.
— Да у тебя их и не будет!
— У других будут.
— У кого ж? У жены будут?
— Не знаю.
— А у кого ж? Раз у тебя не будет, — значит, у жены. У-умные слишком стали. Все ходы и выходы выучили. Раньше люди спокойные были и не болели. Вон! В рождество босиком бегали. И ничего. А те-пе-рь? Все спешат куда-то. Родителей не стали признавать. Раньше до сорока лет отца с матерью слушались, а теперь мать тебе сказала, а ты с а м. Веры у людей не стало.
— Раньше, бывало, — вступился мужичок, — девка не разрешит и под руку взять. Месяц за ней ходишь, пока согласится. А сейча-ас…
— Во-во.
— Мужичку что надо? Известно. А это бабы распустились. И мышка соломку точит, а все лучшего хочет.
— Пораспустили.
— Раньше говорили: «Ты на улице гуляешь? С девками заигрываешь? Смотри не обижай их, поласковей: сперва с головой договорись, а потом… берись» А теперь об голове и не думают.
Я встал и купил еще две кружки. Что-то нехорошо мне сделалось, снова вспомнил всякие разговоры, вообще-то везде и всюду одинаковые, вспомнил себя. Годы, годы, годы, так все изменившие. И уходить было некуда. Мало-помалу, дальше больше, старики разговорились о жизни, и я перестал подшучивать, а слушал и слушал.