— Ну что ты будешь делать без меня?! Скорей!
— Нет, нет, — испуганно опомнилась она, — нет… не знаю… иди, уже зеленый свет, слышишь… не сердись… — и затряслась, зарыдала.
И поезд как раз тронулся, я больно поцеловал ее и побежал к подножке. И сначала медленно, а потом все быстрей и быстрей стали отдаляться строение с лампочкой на столбе, огонек такси, небо, кусты, где она стояла, не вытирая слез.
— Не мешайте работать, — отпихнула проводница. — Все равно не намашешься…
6
Прошел сентябрь, за ним октябрь, и подступил праздник. Никогда у меня еще не было и, наверное, не будет такого свежего чувства от деревни, как в эти первые месяцы. Я растворялся в полевой тишине нашей усадьбы, стоявшей в пятистах метрах от хутора. Хутор лежал в долине. Маленькие его домишки были разбросаны, и от этого было особенно пусто и тихо вокруг. Вниз от моего дома вилась дорожка к широкому арбузному полю, сзади земля поднималась к лесу, и я часто ходил туда и лежал в нем на сухих листьях, глядя в небо.
Просыпался я рано, иногда раньше женщин-хозяек, бежавших в сарайчик кормить гусей и доить коров. Столько написано и спето уже про деревню в эти росные часы, и так сладко было пережить теперь самому то же самое, считать себя ее жителем, отдыхать душой на зорьке и поздней порой, когда под высотой черного неба стоит молчаливый звон ночи. В пять-шесть утра я включал электроплитку, грел чай, пил, покусывая прямо на порожке хлеб с маслом и потом отправлялся по узкой тропе на поляну, мечтая, покуривая. Оттуда, то и дело отвечая на поклоны новых знакомцев, проходил мимо белого директорского дома к спальному корпусу, здоровался в коридоре с ночной няней, непременно сообщавшей мне о промоченных матрацах, и заглядывал к ребятам. Там уже кто-нибудь проснулся, чаще всего Толик Гречишкин, худой и нескладный мальчик из пятого класса. Устроившись у подоконника, он своим мелким ужасным почерком царапал на листике из тетради. «Уважаемый товарищ милиция, — писал он всю осень, — найдите, пожалуйста, мою маму». «Докладная директору, — читал я в другой раз. — Четвертый класс украл у пятого класса 3 пуговицы от штанов, катушку ниток, один тапочек и один пододеяльник». Я кладу ему руку на голову, и он вздрагивает. Я подхожу к его кровати, откидываю одеяло и вижу желтобрюхого ужа у подушки, с которым он спал.
— Опять!
Животных он любил страстно. Он не боялся взять голыми руками гадюку, ведал в лесу самыми тайными норами, подбирал и выхаживал раненых птиц, плакал, когда ребята, дразнившие его Питоном, отрывали голову какой-нибудь птичке или выбрасывали на улицу орленка с перебитым крылом. Наверное, и правда был в нем некий магнетизм: змеи мирно обвивали его руки и не кусались за пазухой.
И сам он был нервный и чуткий ребенок. С какой грустью я заметил однажды, что ему не сочувствуют! Вечно наказывали его без причины, вылавливали в лесу и тащили в столярный кружок, на спевку, принуждали к нелюбимым делам. Обозленный, заплаканный, он стучался ко мне и просил спрятать куда-нибудь то ежа, то зайчонка. Я отдал ему свой дровяной сарайчик. Мне так знакомы были его переживания и нужды.
И я подружился с ним. Вместе мы ходили с ним по воскресеньям в районный центр, вместе кололи дрова, чистили и варили картошку, ели, обсуждая хозяйственные дела на целую неделю, и он, забывая про детдомовскую столовую, говорил:
— Завтра с утра поедим что-нибудь легкое, а после обеда наварим борща! Со смета-аной!
Почти каждое утро я слышал его голос под своей дверью: «Вы проснулись?» И каждое утро у нас были новые разговоры.
— Я вчера лисят поймал, — сообщал он с порога.
— Ну-у?
— Честное слово. Я их в ваш сарайчик сунул. От пацанов. Какие лисята, Геннадий Васильевич! Понимают все, как люди. Пусть подрастут, матери у них нет.
— Садись со мной завтракать.
— Спасибо, я лучше пряник возьму. Я сегодня рано встал, уже сочинение проверил. Почитать вам?
— Конечно, конечно.
— Слушайте. «Характеристика знакомого человека».
— Какого знакомого?
— Не скажу, это тайна.
— Хорошо. Я постараюсь отгадать.
— Слушайте. «Лицо у него сонное и откормленное. Он всегда тихий, на взгляд старших. Грубит техничкам, считает себя старше их. Не приходит на уроки, когда захочет. На расправу он жидкий. Работать не любит, ежедневно теряет тетрадки, увиливает от трудностей, а покушать всегда приходит первым». Читать дальше?
— Да, конечно.
— «Он ничем не интересен. Я его ненавижу за все. Он заедается с хорошими, а добр к плохим. Хитрый, примажется к любому. У него в глазах безразличие ко всему. Он не приносит пользы ни отряду, ни школе. Мне ни в чем не хочется ему подражать. Я подражаю тем, кто хорошо кончает 8-й класс и не притворяется. Когда мы жили в другом детдоме, он был там совсем негодный. Там было плохо, я сбегал оттуда 6 раз, меня ловили, один раз аж под Ростовом. Били там стекла, кто сильней, тот чувствовал себя царем, не соблюдалось равноправие, в столовую ломились, как голодные. И воспитатели-были глупые, не такие, как здесь. Вечно ели в столовой за казенный счет. Наговорят, наговорят, наобещают и ничего не сделают. И все записывали меня в дисциплинарный журнал. Я уже и привык, пишите, пишите, может, вам полегчает. И чем хуже ученик, тем больше в почете. Жалко, я не умею писать, как мой друг Бутылка, я животных люблю, а таланта к пересказыванию у меня нет». Понравилось? — спрашивает он сразу и прячет тетрадь в папку.