И правда.
На другой день свадьбы, под вечер, Никита Иванович внезапно пропал. Только что потешался, плясал — и как в воду канул. Сначала подумали, что, может, ему стало плохо и он где-нибудь на огороде закладывает два пальца в рот или перебежал через дорогу к кому-нибудь из старых знакомых: пальто и шапка висели на кухне, раздетым ему далеко не уйти. Физа Антоновна забеспокоилась, подождала еще с полчаса, накинула чужое пальтишко и легкий платок, подалась с Женей выглядывать его по улице. Спускались январские сумерки, за огородами нарастало сугробами поле, ветер бесконечно дул и волочил перед собою снежную пыль в другие деревни, на запад. Не боялись вот селиться когда-то тут люди, кругом такая жуткая пустота, и чувствуешь себя в половецкой степи, о которой Женя знал по урокам истории. Они прошли с матерью закоулочек, место совсем потемнело, вдали кто-то стукнул о приступки топором ли, лопатой, и затем они услышали вздох человека и остановились, испугавшись. Впереди ничего не было, белел понизу снежок, и справа, на краю спадающей к речке земли, черной промерзлой тенью высился тополь.
— Физа-а… — звал жалобный мужской голос. — Физа, иди сюда… Иди посмотри…
Женя подумал, что отца кто-то ударил или полоснул ножом.
Физа Антоновна побежала к тополю, ничего не соображая.
У Жени все опустилось внутри! Что они будут делать, если не станет Никиты Ивановича?
Он побежал тоже и обогнал мать.
Никита Иванович обнимал ствол руками и плакал, как женщина.
— Что с тобой, что такое? — спрашивала Физа Антоновна, склонившись к нему. — Перепил?
— Старенька-а… — выдохнул он, стирая рукой слезы и сморкаясь.
— Вот новое дело, — сказала Физа Антоновна. — Не хватало только тебе заплакать. Смеялся, песни пел — и на тебе. Да что такое?
— Какое ваше двадцатое дело?
Вдруг он, кажется, повеселел, скривился в улыбке, вздохнул и опять высморкался. И опять замотал головой, растирая слезы.
— Говорила — не пей, достаточно. Разве послушаешь? Оно у них с ершом.
— Старенька… Женя, сынок! Смешно, что отец плачет, сопли распустил? Бык тоже здоровый, а и ему кольцо в ноздрю продергивают. Вот видишь, подойди, сынок, вот тополь, у которого я рос, а тут два метра — и дом наш стоял… В двадцать девятом году… Отцы наживали…
— Ну чо ж теперь… — сказала Физа Антоновна. — У всех у нас свой дом был, ну чо ж теперь… Этому не поможешь.
— Пап, — тянул его Женя, — пойдем, замерзнешь…
— Лошадку как запрягешь, выведешь, а она аж блестит! Нема делов, — сказал он слабо. — Не хочу вспоминать. А где моя фуражка?
— Ты ее надевал?
— Разве? Ах, старенька, ты да я да мы с тобой… Они чо, — показал на Женю, — ничего еще не понимают. В одном прекрасном месте, на берегу реки-и, — пошел вперед и запел. — Сынок! Видал, как меня уважают? Вот. Видал, как встречают Никиту Ивановича? Не смотри, что я в старенькое одет. Не в том дело, главно дело, а вот в чем дело, главно дело.. И как я быстро нашел. Гляжу, наш тополь, ах ты ёхор-малахай. За него сколько немцев побил. Как уток. Хряп — и в сумку.
— Говорила тебе: последний стакан, не надо было пить. Не можешь отказать.
— А как людям откажешь? За компанию и сдохнуть не жалко.