— Тебя не переспоришь.
— Старенька, лежачего не бьют. Лежачего не бьют. Верно, сынок? Завтра будем дома. Хватит. Пусть тополь стоит. Я садил! Я!
Звездным далеким светом покрылась деревня. Женя шел, поддерживая Никиту Ивановича, и думал о своем доме, об осине в палисаднике. Она так и засохла, стоит каждую весну неживая, скорбная, без единого листика.
— Отца-мать любили все, у нас сроду народ не выводился. Идут, бывало, мимо слепые, играют на шарманке, и поют про святых. Отец их сейчас позовет, накормит, еще и ночевать положит. Ну спойте, скажет. Я пристроюсь на печке и, вместо того чтобы книжки читать, слушаю. А память, сынок, сам знаешь, у меня дай бог. Если водка двадцать один двадцать, а я двадцать пять даю, то три рубля восемьдесят сдачи требую. Уж не забуду.
— Замерзнешь, пошли быстрей.
— Нема делов, я в кальсонах. О, Демьяновна разошлась!
звенел на морозе бабий голос.
подхватил Никита Иванович, перед двором стал брыкать ногами, и, войдя в дом, где без него на время стихло, он быстро и странно переменился, недавние переживания свои как отрезал.
— И стоит без шапки у тополя, плачет, — простодушно и весело сказала кому-то Физа Антоновна. — Так и замерзнуть можно.
— Нашел об чем плакать! — удивилась Демьяновна, не снимавшая мужских брюк. — Да мы не такое теряли. Раньше я девушка была, а теперь где лягу, там и мягко.
— О, заболтала уже.
— Нема делов! — Никита Иванович пошел за стол. — Чо вы скисли? Нема делов! Чей бережок, того и рыбка. Баянист, давай. Ладом, ладом только!
И снова хозяева и гости были довольны Никитой Ивановичем. Жене так и запомнилось: Никита Иванович всем безумно нравился. Физу Антоновну тоже полюбили, как любили ее всегда и везде.
— Физа, милая, — говорили ей, — как же мы тебя раньше не знали, сколько раз останавливались у Моти, мясо привозили торговать, ну слышишь — Физа и Физа, а это ты, оказывается. Теперь как повезем сено на базар, буду знать, где моя новая подруга, может, еще и ночевать пустишь. А мы в долгу не останемся. И ты, Физа, не обходи нас, как что — и приезжайте со своим. Он, смотрю, веселый у тебя, наверно, ладно живете. А насчет сена — как не хватит вам до марта, то пусть Никита передаст, не посчитает за трудность, мы уделим возок. Тесней надо жить. Друг друга не пожалеем, никто больше не пожалеет. Ну, Никита Иванович, — обращались тут к подходившему, все кого-то смешившему мужу, — как жена мне твоя понравилась, какая она у тебя молодая душой да спокойная, где ты ее, черт носатый, нашел! Жалеть должен, с таким характером не каждый день попадается.
— А то я не жалею. Скажи, старенька!
— Ой, — отталкивала Физа Антоновна, смущенная и довольная, в надежде, что после этого немножко старательнее будет, подумает. — Сиди уж.
— Нормально! — кричал Никита Иванович. — Приезжайте смотреть, как я живу. На полу, а положу. С огорода — на целый год жрать. Сколько мы нонче насолили? Кадки четыре будет?
— Да ты что? Кадушку я насолила, так кого там осталось. Он же у меня, как кто пришел, тащит в погреб: «Заверни, старенька, десяточек соленых, они там в казенных живут, ничего своего, бери, у нас хватит». И как намелет.
— Ты, старенька, тоже трепушка не хуже. По соседям не бегаем. Сыновья в шелковых кальсонах.
— Проживем как-нибудь, — стараясь угодить мужу, говорила Физа Антоновна.
Она не выносила сору из избы. Всяко бывает на свете: одни прослушают и поймут, другие в глаза посочувствуют, а за глаза посмеются. Поэтому она всем отвечала, что живут ничего, с неба, конечно, манна не сыплется, но не жалуется, во всяком случае. Она многому научилась за время войны: тому, что никто не постарается, если сам не добьешься, что у каждого своя жизнь и в каждой семье свои недостатки, что лучше перемолчать, чем лезть с бабскими криками, что всегда и во всем следует, по совету отцов, не поддаваться на злобу, а жить, как положено хорошему человеку. Она насмотрелась вокруг. Иногда ей было обидно сидеть в семьях, где были хлопотливые мужья, всякую досочку клавшие к месту и пекшиеся о своих близких, тогда как в ее гнезде еле сводились концы с концами.
Она ждала, чтобы поскорей вырос Женя.
А Женя был еще все-таки маленький и слепой. Его чему-то учили там в школе, и он мало размышлял о Широкой улице. Однако и от него порой не скрывалось что-то неладное, например, в их семье: отец не разговаривал два-три дня с матерью, ужинал после работы и ложился спать поверх одеяла в брюках, напуская на себя какую-то обиду. Вдруг устанавливалась в доме настороженная тишина: мать, сунув на обед пятерку, всплакивала, низко склонившись над чугунком с картошкой, и весь день ходила как побитая, собиралась поругаться вечером, высказаться и почему-то, в какой уже раз, молчала, готовно ставила тарелку с борщом, скрывала перед чужими свое расстройство.