— А я, сынок, — тихо сообщила мать, когда Женя прибыл после третьего курса и они шли с вокзала, — я, сынок, продала наш дом. Купила через шесть дворов. Там и огород побольше, а в нашем пол завалился, ремонтировать — денег всадишь, и только, его все одно книзу тянет, старый, с твоего года рождения, при отце еще покупали. Был бы живой, рази…
— Денег хватило?
— Отдала, что выручила, да у соседей перезаняла. Выкрутимся. Первый раз, что ли, крутиться. Наверно, до смерти.
«Ах, деньги, проклятые деньги, — думал Женя. — «Всюду деньги, всюду деньги, — пел Никита Иванович, — всюду деньги без конца».
Попревший дом с голой осиной в палисаднике уже перестраивался новым хозяином. У ограды лежали кирпичи, забор повалили, сенки, хранившие до грустного дня отцовские письма, крыльцо, где так часто топал Никита Иванович, можно было только представить. Так всегда: появится новый хозяин — и начинаются е г о дни, будут, копиться тут е г о воспоминания.
Уж не погреться на крылечке на зорьке, на первом солнечном кружке под окном. Из окна уже не взглянешь на сорок по легкому снежку, из бани кто пройдет — не сразу увидишь, как бывало. Все было и не вернется: и очертания, простор самих комнат, в которых ждал мамку в войну поздним вечером, в пугающем стрекоте ходиков, когда носила она молоко в девичье общежитие, передачи «Огонь по врагу» со Шмельковым и Ветерковым, гости, колхозники, последние известия, песни, слезы, Толик… Поразительно, что накануне продажи явился Физе во сне Иван, до этого долго не снившийся. Стоял перед зеркалом, а она якобы сидела на мешке с картошкой, мешок этот порвался, и картошка посыпалась, и Физа гребла, гребла ее руками к себе. «Это твой первый мужик не хочет, чтобы ты уходила из дому», — сказали соседки.
Хотя не было уже Никиты Ивановича и не водились у матери деньжата, к приезду сына она припасла кисленького вина и бражки, и к вечеру стол густо обсаживался гостями. Перед этим Женя ходил в первую баню попариться. Там в гулком прохладном зале ожидания он на минуту присаживался на тяжелую лоснившуюся скамейку и мигом вспоминал такую далекую теперь послевоенную пору. В билетной кассе словно нарочно, словно чтобы растравить Женины чувства, так же сидел на низеньком стульчике усатый корявый инвалид, и так же в три часа заступал его сменщик на деревянной ноге, и они, постно переговорив в тесной кабине, прощались до завтра — один, если мало было народу, читал книгу или чистил мундштук, другой, скользя костылем по крапчатому паркету, без очереди протискивался между мужиков в пахучую парикмахерскую. В бане всегда встречались месяцами не видевшие друг друга проводники дальних рейсов, старые товарищи, фронтовики. Жили в разных концах Кривощекова, а по субботам стекались именно в п е р в у ю баню, потому что тут частенько торговали пивом из бочек. В том, как стояли, рассказывали, обмахивались мокрыми полотенцами, одновременно держа в руке кружку с пивом, в том, как светилось в отдохнувшем лице некое маленькое счастье, да и в самом ожидании субботы, а потом очереди было много прекрасного, простонародного. Дверь в раздевалку мужского отделения не закрывалась, слышался короткий стук тазов, слышались вызовы толстой, привыкшей к голым телам банщицы из восьмого барака, голоса: «Откройте двадцать восьмую, откройте тридцать вторую…»
Женя любил ходить с Никитой Ивановичем.
— Кто крайний? — громко спрашивал Никита Иванович и оглядывался, ловил взмах руки или голос. — Я за вами. Пар ничего? Кто пустит без очереди, дам свой веник. Из карельской березы, трофейный. Весь хмель вышибает!
— Сегодня твой номер не пляшет, Никита Иванович, — узнавали его.
Толик занимал в женском зале очередь для матери. Женщин почему-то всегда больше, и, значит, целый вечер будут они поджидать Физу Антоновну, а за вечер Никита Иванович не один разок наполнит большую кружку и домой пойдет чуть-чуть хороший. Везде он был своим, русским мужиком: в парной открывал кран на полную и лежал, постегиваясь веником, на самом верху, пел песни. Опять легко было с ним. До сих пор, едва Женя садился на каменную скамью с тазиком, спина просила сильных рук Никиты Ивановича, натиравшего мочалкой до боли, его словечек «похудел, заездила какая-то сопливая». А первое время не хватало его каждый день. И все-таки что-то неизбежно, тихо пропадало от месяца к месяцу, от осени к осени. Сначала стихал, хуже ловился оттенок его голоса, неживым мерещилось в воображении лицо, потом реже вспоминался он сам, потом жизнь унесла старое чувство. Да и строже, без детской слепоты, стал он видеть его, и вроде бы даже скорее глазами матери, нежели своими.