— Да бухгалтера хоронила. Который раком болел, в очках. Очень плохой был. Отвезли.
— Ой! Ой, Демьяновна! Я ж его вчера на базаре видела. Огурцы брал.
— А сегодня отправили. Вертолетом. Подумаешь — ну ошиблась немножко. Не соврать — тоже неинтересно. Не все ж правду говорить, я устала от нынешней правды. Где правда была, там, знаешь, говорил Никита Иванович, что выросло? Ну и жизнь настала! Не жизнь, а малина. Ушла еще со вчерашнего утра из дому и сейчас только иду, знаю, что меня никто не ждет и мне бояться некого. То было покойник такой был, не любил, чтоб я по гостям ходила, перед смертью стал злой. А сейчас я барыня, дождалась свободы, никого не боюсь. Дура была, три года плакала, сколько слез пролила, слепая сделалась. На могилу, дура, ходила: «Милый мой, как я соскучилась!» Все на свете забывается, и чем скорее, тем лучше. Я теперь не плачу, если когда грустно на душе, то я пойду на базар, там есть буфет, продают на разлив вино, то я один стаканчик выпью, и на душе веселей. Что толку: по хорошим плачем, а плохие все равно дольше живут. Пойду к себе, дом холодный.
— А кто тебе дрова рубит?
— Да насчет дров я пока не беспокоюсь, покойник запас на целый век нерубленых. А я так применилась: Утильщики получают пенсию четвертого числа, и пьют они пять дней подряд, а на шестой у них опохмелиться нечем. А я заведу немножко бражки, дня два простоит, в аккурат им на похмелку. Пойду к ним, какое-нибудь найду заделье. Болеют с похмелья, лежат валетом, по-английски. «Что, болеете?» — «Не говори, Демьяновна, нет ли у тебя хоть гущицы?» «А дров нарубишь — похмелю». — «Что ты, Демьяновна, всю хату изрублю, только не дай помереть». Вот я поднесу ему стакан, иди, говорю, теперь руби, посмотрю, сколько нарубишь, потом еще угощу. Он рубит, а мы с его бабой пьем брагу да песни поем. Вот так я момент выбираю и весной: огород копаю таким способом. А тоже, черт его не копал!
А Женя и верил и не верил этому. Демьяновна была еще и сочинительницей и до страсти любила тешить компанию выдумками. Но все-таки много было похожего и на Демьяновну.
Во всем наступила пора разобраться, и Женя надеялся еще на встречи, которые должны были принести ему какое-то равновесие, но пока никуда не показывался.
До полудня он загорал в огороде, потом рылся в сенках в старом чемодане, набитом книжками, тетрадками и письмами — своими, от бабушки, от тети Паши, Парасковьи Григоровны, дядиной жены. Какое бы письмо ни раскрывал, оно хотя бы одной строчкой, но напоминало о разлуке. Пять лет Женя провел без матери. Ложился и просыпался без нее, не видел воочию, как прошел ее день, и лицо ее возникало перед ним реже, чем всегда. Так странно: несет тебя все дальше от матери, и ты ходишь среди посторонних людей, участвуешь в чьей-то судьбе, а та, которая не спала над тобой, будто еще двести лет просторожит родной дом, и ты увидишь ее, еще не поздно. Да так ли? Ведь все единственное и кровное умирает раньше тебя, и перенести это потом невозможно. Голос твой звучит для другого, дум ее ты не знаешь, походки, лица не видишь. Она в стороне, далеко, и как будто нет ее, потому что никакое воображение не заменит живого. Пробудишься ночью и думаешь: она, может, тоже не спит, а если встала по сибирскому времени, уже подумала о тебе, и дума была грустной, жалеющей: что ей одной и что ей письма, в которых дети всегда утешают и обещают, лишь бы не плакали?
«Мама, — писал ей Женя недавно, — не скучай, не печалься. Самая трудная полоса для нас скоро кончится. Вот-вот меня выучат, и начнется новое время, тогда тебе не надо будет таскаться с кастрюлями и занимать деньги, и обо мне перестанешь думать с тревогой. Пожалуйста, не беспокойся, я не залезу ни в какое грязное дело, никого не обматерю напрасно, не свалюсь под забором, и никто меня не собьет. Ребята меня окружают ты знаешь какие. А ты себя в обиду не давай, перестань, как ты говоришь, п о к о р я т ь с я кому попало, чуть-чуть будь гордей, тебя любят, я знаю, но и пользуются твоим характером как хотят. А я все равно вернусь».
Как она его читала?
Вот писала тетя Паша:
«Теперь ты еще пишешь, Физа, что о себе уже не думаешь, только скучаешь за сыном. Я тебе верю, ну этой скорби нам уже не миновать, милая Физа. Я тоже осталась одна, дочка уехала на три года в Германию по работе, скоро год, много кой-чего там себе приобрела, три ковра купила, нам бы их никогда не купить в другом случае. Годы мои подались уже старые, и не верится, что мне будет 12 июня 58 лет, скоро на седьмой десяток разменяю. Вспомни, Физа, какие мы были молодые, когда повышли замуж, не гадали о будущем, и ты вот просишь выслать молодое фото, какое — я даже не могу понять: которое ты снята была с Иваном своим или которое была снята со мной на крылечке, наряженная, красивая, бывало, все чего-нибудь начудишь, и не верится. А с тех пор в наших мужей-братиков все косточки сгнили, ну мы еще живем, да и нам пора уже собираться к ним. Всегда тебя вспоминаю только по-хорошему, роднее ровно тебя у меня никого не было, теперчи, наверно, никогда нам не увидеться с тобой, милая Физа, разбила нас судьба по разным сторонам. Сколько было горя пережито, и немножко радости между этим горем было, а теперечи будто и горя нет, ну и радости большой тоже нет. Я живу хорошо, отвыкла уже жить так, как мы в Сибири жили, садили огороды, вспомню, как мы на базаре стояли-мерзли, то мне не верится, что это было, сейчас все есть, ну если смерть придет, ничем не откупишься. Теперчи, Физа, пропиши мне про всех, про всех знакомых, кто где, кто помер, там моя печальная жизнь прошла с ними, пропиши и про Демьяновну, у меня с ней никогда не было дружбы, но интересно, что с нее получилось, была баба чудна́я, не могу вспомнить без смеха, наверно, и ее годы подкосили. Поздравляю тебя с великим Октябрьским праздником, желаю тебе с Женей щастья и здравия на многие лета, подними за меня рюмку. Твоя сестра по мужу Парасковья Григоровна».