Ее уже звали несколько раз. Потом она-неожиданно увидела его у костра. Она медленно приближалась, пережитое еще томило ее, и она задерживалась, стояла сама не своя.
— Ты где была? — спросили ее, едва она присела у костра.
— О, я далеко забралась, — сказала она весело, и Костя поверил, что в темноте она никого не ждала. — Там та-ак хорошо!
Он пристально взглянул на нее. Глаза ее покорно ответили и брови дрогнули: что? что?
Никто не обратил внимания.
Наконец расселись кружком, откупорили бутылки. Вера не чокалась с Костей. Он взял гитару, побренчал, настроил и стал подыгрывать запевшим девчатам. Вера только слушала.
Потом ребята как-то ловко бросили Веру и Костю одних, удалившись с подругами по берегу. Они ощутили неловкость. Чтобы помаленьку привыкнуть, Костя развлекал ее песнями под гитару. Он пел легкие и малознакомые песни и чувствовал, как ей хорошо слушать, и молчать, и редко, чтобы он не видел, смотреть на него.
— Может, и мы поплывем? — сказал он.
— Сыграйте еще что-нибудь.
«Интересно, — подумал он, — где сейчас моя Настя, как ей живется? Жалко ее все-таки. Какие мы были вначале! И по веснам. Приятно утешать себя, что ей сейчас грустно, она кается, плачет, не может без тебя жить, а это бывает совсем не так. А может, и так, не знаю».
Они сидели долго-долго, и несколько раз находило на них то волнение, которое они пережили в начале ночи, когда искали и ожидали друг друга.
— Ти-ихо, — не сказала, а точно пропела Вера и украдкой взглянула на него. Он коснулся ее руки, и она не убрала ее.
В это время вернулись ребята.
И был еще долгий день, горячий, дремлющий. Вдали у пристани несколько раз гудел катер. Были песни, лодка, пробежка в деревню за провизией, костер, короткие сборы, желтые под закатом верхи деревни. И Вера. Весь день посторонние веселые разговоры с ней и ее редкие несмелые взгляды.
— Отчего ты такая грустная? — спросил Костя вечером, когда уже готовились к выходу на городскую пристань, — Соскучилась? Ждут?
— Да, жду-ут, — сказала она горько, с усмешкой и открыто вгляделась в него большими переживающими глазами. — Ждут, подарки готовят.
Стало трудно разговаривать дальше.
— Вера! — подошел парень. — Не правда ли, красивый мужчина?
— Что красивого… — сказала она протяжно. Костя улыбался. — Рыжий… заросший, — тоже улыбнулась, мягко подавила плечо рукой: нет, не подумай, я, конечно, шучу. Опять что-то было в ее глазах, и Костя подумал: «Зачем люди вокруг?»
Катер толкнулся о пристань, завыл, вода под кормой зашипела, и запахло дымом. У перил уже подавали веревку.
Вера прошла первой.
— Проводи ее, — подмигнул парень. — Может, что-нибудь получится.
Если бы она не обернулась наверху, как бы дожидаясь остальных, но следя только за Костей, он не решился бы догнать и отвести ее. Он так и пошел бы с ребятами, и чем дальше бы она оставалась, тем сильнее хотелось бы ее догнать. Он приблизился и сказал:
— Я провожу тебя?
— Конечно, — согласилась она. — Если не побоитесь далеко идти.
Она жила за городом. Они много шли до трамвая и молчали. Молчала она и в вагоне, устало откинувшись к окну. Кондукторша оторвала билеты, прищурилась и отошла, что-то соображая.
— Мы едем до конца?
— Что?
«Любить эти глаза, — думал Костя, — смотреть в них».
— Нет, — сказала она, — одну остановку не доезжая.
Больше он не сказал ни слова. А что было говорить? Что говорить ради приличия, когда надо уже говорить все!
У дома она ласково прощалась.
— Спасибо вам.
— Не за что.
— Все-таки спасибо. Вы так хорошо играли!
— Мы больше не увидимся?
Она неопределенно кивнула головой. Костя, не выпуская ее руки, подвинулся к ней, уже любя ее, волнуясь и тоскуя по ней.
— Не надо, — нежно сказала она, упираясь рукой. — Все было очень хорошо.
— А что с тобой?
— Разве это интересно? Не надо, пойми, все было хорошо и без этого.
Когда трамвай вернулся, Костя был на остановке один.