Вечером в душе стало еще острее. Вот ругались, кричали, надоедали друг другу, а уехала, нет ее, и как-то тягостно, никого больше не надо, все плохое забылось, и жутко хочется видеть ее рядом. Он включил магнитофон с джазовыми записями и распахнул все окна. И вдруг завертелся вокруг стола, подпевая, косясь на большое зеркало, мысленно одобряя свою симпатичность, возмужалость в лице и в плечах, тоскуя по девчонкам, которые на него взглядывают в трамваях и на улице. Опять шевельнулась мысль: бросить свою серьезность, быть проще и безалаберней и, поссорившись с Настей, любить других! Жить! Быть легким и веселым! Не теряться и любить красивых женщин, ведь все в жизни проще!
К товарищам он не показывался. Многие отдыхали на море, да если и пойти — начнутся расспросы: был ли в Москве, как фестиваль, кого видел, протолкнул ли песню в кино, и никто не спросит о севере. Как ему хорошо ездилось и сколько бы он еще поскитался везде, если бы не Настя. В чудесные деревенские вечера, когда от далеких голосов что-то ворошится в душе, ему казалось: возьми он ее с собой — и все было бы по-иному.
И тут же вспомнилось прошлое лето. Было же нечто подобное. Разве плохо они сплавали вдвоем по реке? Плыли долго, вся шумная жизнь городов утихала за холмами и поворотами, круглые сутки только поля, вода и редкие пристани. Она уставала от пассажиров, дулась и молчала, не сходила на пристанях — и напрасно: нет уже солнца, еще светло, но серо, — по-вечернему плещет под лодки вода, косят и возят с острова зеленое сено, визжат дети, у самой воды женщина ставит стожок. Гудит пароход, а ты бы рад остаться на берегу, пожить и потом — дальше, дальше… А если и выходила, садилась на камень и злилась. На кого, за что?
И он знал: пройдет время — она будет дорожить теми днями, но ему никогда об этом не скажет. Костя дразнил ее зимой:
— А все-таки тебе понравилось на реке, да?
— Нисколько. Ты вечно все испортишь.
— Но ты же вспоминаешь?
— Ой, вспоминаешь, — улыбалась она. — Много с тобой навспоминаешь. Оставил меня, а я в Саратове две ночи мучилась у касс.
— Сама виновата.
— Ничо, ничо, — говорила она. — Ничо. Я теперь тоже поеду куда захочу. Одна.
— Ты сама-то знаешь, чего хочешь?
— Забыла я тебя спросить.
Она отворачивалась к стене.
— Ты уже спишь? — трогал ее Костя. — Или это означает: уходи, я тебя ненавижу? А?
— Отстань от меня! Уже все?
— Да все. Не вынуждай меня!
— Вот смотри, если ты несерьезная, на три ты уже смеешься. Смотри: ра-аз, два-а…
— Ой ты-ы, — смеялась она и закрывала лицо ладошками. Потом кривила губы и притягивала к себе. — Поцелуй меня. А, я хочу хорошо.
— Горе с тобой.
— Ты ужасен. Тебе плохо со мной, да? Поищи себе лучше! Тебе надо бы тоже быть попроще, слишком уж умный. Сиди, Настя, слушай его, жди, пока он напишет гениальную музыку, а потом стирай носки, а ему пеленки!
— Кому пеленки-то?
— Не прикидывайся, понимаешь, что это не вечно.
— Хоть бы скорей.
— Только и слышишь: «Ах, написать бы гениальную вещь!» Ну и пиши, раз ты гениальный! Ты просто сам не знаешь, чего тебе хочется.
— Может быть.
— И никогда ты ничего не напишешь. Только критиковать умеешь. Те, кого ты критикуешь, хоть и плохо пишут, зато живут прилично.
— Надоела ты мне.
— Ну и убирайся.
— Не кричи.
— Убирайся и ищи себе равную, н а с т о я щ у ю!
— Ах, какая ты дура! Какая ты баба.
— Ну и катись!
Иногда и Настя менялась, отчего-то расстраивалась.
— Уедем отсюда, — говорила она. — Миленький, ради бога, куда-нибудь! Не хочу я ничего.
А через неделю он ей напоминал, и она пугалась. Как же она оставит привычное, подруг, маму, этот городок без зимы, зачем же рваться им куда-то, если все считают за счастье жить на юге.
Оба они ждали весны.
«Скорей бы, что ли, — думал Костя. — Разъедемся, и все переменится. Ох и погуляю!»
И вот он снова здесь. Каждый вечер приходит на вокзал, выкуривает несколько сигарет, высматривает ее и возвращается один. В последний раз он заметил ее в тамбуре, нарочно не побежал к подножке и все следил, как она движется к выходу, спускается, переходит к перрону, загорелая, модная. Вот сейчас он ее увидит и поцелует.
Откуда-то выскочил мальчик, и она, освободив руки от сумок, присела к нему, нежно и певуче вскрикнула:
— Сыночка моя, пришел встречать, родненький мой! Ох ты, мой маленький, мама так соскучилась, моя сынулечка, моя лапочка. А где папа?
— Вон, — показал мальчик на толстого мужчину, искавшего ее в другом вагоне.