— Ну, поднимайте. Будем живы. На том свете не поднесут.
Гости так заговариваются, что впору оставаться, да нет, завтра хлопот много. Бабка с дедом провожают их вниз к дороге и прощаются.
— Ну, не обессудьте, гостечки дорогие, может, что и не так, да чем богаты, тем и рады.
— Что ты, что ты, Мария Матвеевна, спасибо, хорошо посидели.
— Заходите еще.
— Заходите вы теперь к нам.
— Живы будем — зайдем, — обещает дед.
— А то бы оставались, — просит бабка.
— Да нет, там дома коровушка да заботушка.
— А луна-то, луна!
Луна высоко-высоко, и лесная аллея, по которой они тихо возвращаются к себе, дымит бледным полуночным светом.
И только-только вздремнет старик, как потянется третий час ночи, сереет в окне двор — пора вставать. Смотришь, бабка уже возится во дворе, будто и не ложилась, слышны через дверь ее шаги и разговор. Старик спускает ноги на пол, скребет, чешет пальцами грудь, ощущая внутри чадный осадок курева, ищет воду, пьет, крепко и часто кашляет, долго натягивает, будто примеривает, сапоги, закуривает натощак и выходит на улицу.
Утро еще дремлет, еще нежится, но уже просыпается, с нехотью растворяется темнота. В такие утра я был с ним не раз и очень радовался пробуждению до света, когда ждешь, пока не забелеют сквозь зелень стены хат, когда все запахи леса и поля отстоялись и свежо, неповторимо терпко пахнут на тропах, когда еще сыра дорога и четки на восходе и мутновато-мягки на западе края гор, когда еще доживает свое полуночная жизнь и уже начинается новая, когда никого, кроме тебя, нет, разве что затарахтит телега внизу, проедет, развалившись на споде, мужик, и опять никого. Едва побелеет, мы уже с косами, чуток шершавый звон, холоден росяной блеск стали, по телу разливается тепло-уже хочется пить, и, став на колени, падаешь лицом к роднику, разгибаешься, охаешь, ощущая привкус листьев во рту. А небо все белее, белее, и уже кричат на той стороне у магазина голоса: продавец собирается на воскресный базар в станицу.
Уезжать мне всю жизнь в деревню, уезжать и возвращаться, уезжать и возвращаться! И уже никто не переменит во мне этого желания, никто не остановит.
— Иванович, не отставай! — кричит дед и широко запускает косу в траву. — У-ух!
Едва мы докашиваем, идет, косолапит к нам сторож Гаврила, рябой, косоглазый, ленивый до одури.
— Косите? — спрашивает он заспанно.
— Поздновато ты сторожить вышел, — говорит дед.
— Обошел с Гудимовым круг склада, Гудимов лошадей выгнал, говорит: я по той дороге пойду.
— Ведь как люди врать привыкли, — возмущается дед уже дома за чаем. — Спал же, рябой, усю ночь. А еще в колхозе заведовал. А? Турнули, хватит, поговорил речи, да, да, поговорил — хватит. А я ведь, Иванович, не поверишь, усей век работаю. Усей век на ногах, зарями вставал.
— Скоро отдыхать-то будете?
— Да вот до декабря, как травы не станет. Весной опять. Осень нынче крепкая.
Осень хорошая, уже ноябрь, еще светлы дали, еще солнце желтит округу, и даже не верится, что на Брянщине теперь снег, белые просторы, ездят теперь на санях по дрова, скоро остывают комнаты и утрами из коровников валит пар. До Брянщины теперь так далеко, и вся жизнь там осталась, и, как ни кинешься вспоминать, одно лезет в голову: дом у колодца, поле до леса, дети, бабка, незаметно старевшая, и коровы, коровы, коровы…
— Иванович! — кричит дед. — Молодой ты еще, а мы время прожили.
Молодой я еще, но близки мне слова его: я вырос среди таких, и мать моя такая, и соседи были такими, и всегда я буду привязан, к ним.
— А что, Иванович, — сказал он последний раз, — сколько мы с тобой знаемся, а еще и не выпили.
«Ой ты, черт возьми, — думаю я, — как же мы еще не выпили? Как же это я забыл, что выпить с таким дедом — одно удовольствие?»
И вот я иду, в сумке вино, выпьем, посидим, но уже напоследок.
— Мы думали, ты уже уехал, — встречает бабка.
— Здравствуй, Иванович, — говорит дед. — Закурим? Дай закурить, Иванович.
Бабка садится под корову, ласково уговаривает корову не двигаться:
— Зоря, Зоря, стой, стой. Зоря, Зоря, стой. Зорюшка, стой. Дед, возьми отгони комарей.
— Да откуда они?
Потом мы садимся за стол.
— Вспоминать будешь? — спрашивает дед после первой стопки. — Мы тебя часто вспоминаем.
— Письмо хоть какое пришли, — просит бабка. — Да ты закусуй, закусуй вволю.