«…Утром матушка с хозяином толковали о сюрпризе для всех гостей. Ему хотелось представить аллегорическую живую картину, которая изображала бы Дружбу и Благодарность хозяина к посетившим его. Нимфами были назначены Катенька Рачинская и я. Будет парадный обед, вечером сюрприз и затем бал. Все дамы, девушки и мущины была С утра одеты по-парадному. Ах, какая тоска! С утра затянута в корсет в белом шелковом платье, которое, надо признаться, было прекрасно. Платья нам шили в Петербурге у Lecomt, лучшей тогда портнихи Причесывали меня по тогдашней моде — à la Grignan.
После обеда все разбрелись, по своим комнатам, а я горемычная, должна была готовиться к сюрпризу.
Наступил вечер. Меня и кузину Рачинскую провели какими-то закоулками в залу, так что нас никто не видел. Зала была большая, длинная, в конце ее огромная старинная печь из пестрых кафель. У переднего фаса печи было сделано маленькое возвышение, сходили на него двумя или тремя ступеньками. На площадке стояло что-то вроде жертвенника, на нем ваза, в которую была вложена горячая плитка. Мы, две грации, или, лучше сказать, две богини, изображающия Дружбу и Благодарность, должны были по двум сторонам жертвенника стоять в красивых позах. Одна лила из сосуда фимиам на жертвенник, другая держала в руке над жертвенником маленький овальный транспарант, окруженный гирляндой из искусственных цветов; на транспаранте было написано очень крупными буквами: Д р у ж б е и Б л а г о д а р н о с т и. Позади транспаранта приделаны две трубочки, с восковыми короткими свечками, так что слова были видны на порядочном расстоянии и очень ясно. Печь была иллюминована, а также та часть залы, где находился сюрприз. Костюмы наши: белые платья, внизу обшитые золотою бахромой, сверх их — туники из тонкой и легкой материи. Волосы причесаны на лбу гладко, en bando, за ушами по нескольку локон, которыя падали по плечам; с головы и до колен вуали, тоже блестящие, придержанные венками из натуральных оранжерейных цветов.
Когда нас устанавливали и все приводили в желанный вид, — этим занималась матушка с Вырубовым, — отец мой, нежданно успевший после сдачи рекрут, стоял поодаль и судил об эффектах. Наконец покончили; отец вышел в прихожую и прошел в боковыя комнаты, как будто ничего не подозревая. Хозяин дома пригласил гостей посмотреть на сюрприз. Матушка моя стояла у дверей, чтобы кто-нибудь прежде времени не вошел нечаянно. Мне до смерти хотелось видеть от дверей и судить об эффекте; я попросила матушку, она позволила мне посмотреть; я сбежала со ступенек, прямо к дверям. Право, вид был не дурен, и только что я успела снова принять условленную позу, как матушка приказала музыкантам играть какую-то увертюру или симфонию. Я была в страшном смятении, потому что при первых звуках музыки двери распахнулись, и все почти разом вошли в залу, впереди дамы, сначала почтенных лет, потом молодыя; за ними вслед мущины… Все это ахало и восклицало, а меня била лихорадка. Отец мой пошел позади всех; в темноте его никто не заметил, и он мог слышать беспристрастное мнение всего общества. Он остался отменно доволен, ибо только и слышал со всех сторон: «Charmant!»[1] «Вылитая Колосова! Как они милы обе!» и проч., и проч. Музыканты тотчас заиграли польский; Л. подал мне руку сказав: «Aimable déesse, voire main je vous prie»[2]. Я поставила сосуд на жертвенник, подала руку; он меня свел со ступенек и начал польский. Кто-то взял другую богиню, прочия мущины адресовались к простым смертным, и составился огромный польский. Залу осветили… Это были минуты приятные для самолюбия более чем для сердца, но на этом празднике была решена моя участь…»
Поезд спять стоял. В купе разговаривали, радио передавало последние известия, но учитель не слышал. Описание старинного праздника в ноябре 1811 года его захватило. И ничего вроде бы особенного — домашняя простота слов, девичьи интересы, но от того, что было это накануне Отечественной войны, что Пушкину шел тогда тринадцатый год, просыпались в душе учителя благие чувства. От волнения хотелось курить, и учитель намечал, после какой страницы он выйдет в тамбур…