Посветлело, и две фигурки побежали дальней стороной озера к мостику через Сороть, потом на горку, к воротцам усадьбы. Капли еще реденько кропили мокрую дорожку. Я обождал. Выпросталось из туч солнышко, и я тоже поспешил к домику няни. На крыльце, у раскрытой двери в темные сени, стояли три седенькие сестры. Через загородку сгибался и заглядывал в светелку Родионовны учитель.
Теперь я рассмотрел его спутницу Люду.
Она была хороша, совсем молода, почти ученица. Можно взять ее за руку, водить за собой и что-нибудь ей рассказывать, и она будет прилежно слушать, восхищаться вашими знаниями и опытом. Лицо ее было чуть кругловато, глаза будто спрашивали, нравится ли она в таком виде — мокрехонька, с опавшей прической. Не скажу, какой она красовалась вблизи час назад, но дождь ее не испортил. Напротив: луковичная кожа мерцала, губы раскрылись. Капли еще стекали с ее волос к голубым глазам, к носу, и она их сдувала. И что-то произошло за час между ними, они не были совсем чужими.
Три сестры, очевидно, спорили до меня.
— Лучше было забыть, и всё забыли… Куда все ушло? — развела руками старшая.
Внезапно мне захотелось войти к ним в доверие и услыхать то, что они вспоминают втроем. Но как было надеяться!
Учитель как будто ни на кого не глядел и никого не слышал. Глаза его, точно напуганные, были так выразительны, что можно бы угадать, о чем он думает.
— В Тригорском лучше! — сказал он Люде.
— Да? — обрадовался я. — Мне тоже Тригорское ближе.
— Вам тоже? — обернулся он ко мне.
— Вы откуда?
— Из Сибири я, — сказал он как-то кисло. — Вы первый раз?
— Третий.
Он цокнул с завистью языком и глянул на меня очень внимательно: кто я?
— Вот завтра уеду и целую зиму буду вспоминать. Да всю жизнь! У вас не бывает тоски?
— Какой?
Лицо его болезненно изменилось, он щелкал пальцами, как бы помогая мыслям излиться точнее.
— Вот сидишь там, в своей дыре, и как найдет! Тоска по большому, правдивому, богатыря ждешь. Ослепил бы кто!
— Я в юности мечтал, а когда первый раз увидел такого — испугался, хотел убежать.
— Вы поэт?
— Нет, нет… — замялся я.
— Не может быть сейчас Пушкина.
— Почему?
Он опять сморщился и пощелкал пальцами.
— Гм! — хмыкнул с иронией. — Все потому же. Вы заметили, сейчас тот поэт славится, который выворачивает белье наизнанку. Ни правды, ни чувства гармонии. Вообще никакого чувства… Ана-ализ, расщепление!
Сестры незаметно слушали его. Таня соглашалась с учителем, Маша про себя что-то добавляла, рассекречивала, Соня помалкивала. Учитель, напряженно морщась, продолжал говорить с собой.
Люда звала его в Петровское. Он рассеянно кивнул мне и пошел сперва по песчаной мокрой дорожке двора к крыльцу музея. Через полчаса я глядел на них с мостика через Сороть. Они шли в Петровское. Люда была впереди. Она шла сонно, словно ждала, чтобы ее тихо окликнули, и была бы рада, если бы ее взяли за руку и сказали что-нибудь ласковое ее сердцу, потому что сердце никогда не забывает о себе. Три сестры, отставая, мерно покачивая сумочками, шли со склоненными головами по той же тропинке за ними…
5
На четвертые сутки, перед самым домом, бесконечно далеким казался учителю день в Пушкинском заповеднике. Сказка, сон? Уже неслись за окном сибирские березы, и тревожнее думалось о родных: как там они, в деревенском доме?