Люда переносилась к нему в юную пору и жалела, что ее не было там тогда. На языке вертелся вопрос, неудобный оттого, что он был уже от ревности, этакой маленькой, быстрой, но чисто женской.
— Жена у вас красивая? — спросила она и сама поняла, что прозвучало как-то не легко.
— Женился, — значит, красивая.
— Налейте мне немножко.
Учитель наполнил ее рюмку вином. Она выпила, глаза ее сверкали. Почему-то захотелось ей увидеть жену учителя, посмотреть на нее — лучше она Люды или нет.
— У нее превосходная память, — словно возникал откуда-то учитель после молчания. — «Онегина» прочтет страницу и помнит с первого раза.
— Почему вы ее не взяли? — спросила Люда в надежде услышать о жене что-нибудь такое, что в какой-то мере освобождало бы учителя от верности ей хотя бы здесь.
— Обыкновенная житейская проза: дом, двое пацанов. Огород. У меня со стариками плохо — кто посмотрит? Боюсь в Москве на почту идти, вдруг телеграмма, а что в телеграмме — я заранее знаю. Еле вырвался. Не мог уже откладывать, я несколько лет сюда ехал.
— Они с вами живут? — виновато спросила Люда.
— В своем доме. В огороде для них сажаем все. Чтобы думали, что у них как у людей жизнь идет.
— Даже такие тонкости?
— Даже такие. Бабушка в сарайчик уползает, хочет умереть, чтобы никто не видел ее страданий. Летом умереть! Зимой, говорит, земля мерзлая, мужики будут долбить ломами, ругаться. Весной в воду неохота ложиться. Все продумано.
Он снова на минуту забыл Люду, удалился к тем, о ком думал. Люда не огорчалась. Она бы не вставала из-за столика до утра. Приятно и послушать, и помолчать после роскошного дня. Учитель все думал о своих в деревне. Он был такой серьезный, мужественный, с большими тяжелыми руками, медлительно-спокойный, вроде бы простоватый на первый взгляд, но женщина скорее чувствует таинственное и тонкое в мужской душе. Обмануться она не могла. Странно! Чего не ждешь, то и случается. Когда утром в Пскове он пожелал ей всего доброго и потом из вежливости звал к Пушкину, она пожала плечами. Не застав родителей дома, Люда повертелась в комнате, переоделась и вышла на улицу. Надо было послать жениху телеграмму. Как незаметно влияет на сердце дорога! Вечером она целовалась с женихом на перроне, без особого чувства после прерывистого сна рядом с ним, но искренне, с обреченным согласием на скорый союз. А на каком-то расстоянии от Москвы предаваясь в одиночестве созерцанию полей, полустанков, молодых лиц в вагоне, неосторожно поймала себя на том, что с м о ж е т быть неверной жениху, то есть почти мужу, и так легко, невинно, страстно сможет уже теперь. Он был программист-математик, умный, с будущим, все на свете знал, самоуверенно полагал, что знает и ее, ждет к полудню от нее телеграммы, а вот посылать-то и неохота, нет радости, чувства к нему, и отправит она несколько строк подневольно, с многозначительным «целую» в конце. Нечего было делать в городе. С почты она зашла на автовокзал, купила билет и поехала в заповедник. Она убеждала себя, что едет к Пушкину, но перед глазами поминутно рисовалась встреча с учителем где-то на холме или в комнатах музея, и Люда немножко стыдилась того, что подумает о ней он, едва увидит. В доме Осиповых-Вульф ее прельщали предметы барственной лености; письма, посвящения она читала без внимания. Женщины не казались ей красивыми; удивительно, что Пушкин увлекался ими. Зато брат их, Алексей Вульф, наводил на некие размышления, и она спросила у экскурсовода, где можно достать его «дневники». Утомившись, Люда вышла, постояла на заднем крыльце. Красота вокруг царила неописуемая. Недалеко от калитки вытянулись головами друг к другу две лошади. Сходя по ступенькам, девочка-школьница говорила маме с восторгом: «Хорошо жили!» — «Крепостные на них спину гнули!» — одернула ее мама и повела к пруду. Люда бессмысленно улыбнулась, полюбовалась лошадьми, пошла, сорвала листик в парке, крутила корешок меж пальцев, шла мимо скамьи Онегина, потом мимо баньки, все глубже под своды старинной заросли, шла и чувствовала, как чистой струйкой проникает что-то в ее сердце и как не может она забыть самое себя, чего-то не хватает ей. Не зная толком прошлого быта, она все же воображала барышень счастливыми, особенно их молодость. Никого она еще не любила. И то же, что в поезде у окна, открылось ей: душа ее пока свободна. Так, волнуясь, она вернулась назад, на поляну перед домом, и вдруг заметила учителя. Он сидел на лавочке перед зеленым рвом, спиной к барскому дому. Три седенькие старушки примостились рядом. «Не оглядывайся!» — молча приказывала она учителю издали. Налево, в саду, под окнами, белела голова чересчур красивого мраморного Пушкина. Минут через десять три сестры поднялись и пошли вниз. Сумочки маятниками покачивались в их руках. Люда подошла и тихо села на лавочке с краю. Учитель глядел на родовое кладбище Вульфов. Так протекло еще десять минут. Наконец он увидал ее, и очень легко, без смущения, они заговорили, а позже, почти весь день, они были рядом, но как бы и врозь, слова ронялись точно затем, чтобы еще крепче забыться в своих мыслях. Даже в час дождя у озера Маленец они молчали. Дождь скрывал их, никто не мог пройти мимо, сама природа благословляла их, и все-таки он не называл ее на «ты». И вот ресторан, уже скоро ночь, завтра прощание, а ничего не случилось, и не угадать, как он поведет себя с ней.