— Садовник понравился? — спросил учитель.
— Хороший…
— Запомните, что он рассказывал?
— Все помню.
— И не забывай. И дневники уничтожать не надо. Приедешь — запиши.
— Что мне близко, я и так запомню.
— Нет, не всегда. Мы часто забываем самое лучшее. Вот забудешь, как садовник называл тебя на «вы», как он смущенно, по крестьянски, принял от тебя конфеты, небоязливо делился с нами всем, чем мог. Как жили, так и рассказывал.
— Дед сто девять годов жил, — вспоминала она с улыбкой. — «Шаляпина знали?» — дочь спросила. «Знавать не знавал, а слыха-ал!»
— Вот, вот… А потом ты будешь последней, и внуки будут смотреть на тебя как на редкость, да?
— Из-за садовника?
— Ага!
— Внуков не будет. Я не хочу детей.
— Эта дурь пройдет. Со временем.
Ресторан пустел. Сестры спрятали платочки в сумочки, поднимались от стола. Учитель кивнул им.
— Знаешь, Люда, о чем я думаю?
— О чем?
— Никогда не отгадать…
— Ну о чем? — переспросила Люда. Не пригласит ли он погулять по окраине? Или опять вспомнил рощу, дождь, костянику? Или дорогу из Петровского, когда шли сперва по другому берегу Кучан и все наговаривало ей, что вот-вот — еще солнце не сядет — случится с ними что-то в пустынной окрестности? Что же еще? — О чем…
Она украдкой вытянула сигаретку, достала спичку.
— Почему уехал Шаляпин…
— Почему… — повторила она разочарованно. — Куда уехал?
Он забыл! Он забыл, что она-то не может знать, никогда не читала и не думала о Шаляпине. Это так давно-давно было.
— Не знаешь?
— Нет, — невинно сказала Люда.
Учитель поставил стакан.
«Боже мой, — светилось в ее глазах, — и завтра все кончится… Неужели он не видит? Тупой, что ли…»
Учитель глядел на витязя на стене.
«Мне кажется, от велича-айшей тоски!» — подумал, но не сказал он.
— Ну, встаем?
— Зачем?
— Встаем, встаем, — вздохнул он. — Завтра на зорьке домой. Завтра домой!
— Зачем домой?
— Зачем, зачем… Жизнь нас не спрашивает. А?
— Угу, — взяла она сумочку и поднялась.
И была еще ночь в Тригорском.
Он лежал сперва после ресторана в гостинице, переминался с боку на бок, вставал пить из графина теплую воду, укладывался, но не спал — жалко было пропускать единственную и последнюю ночь у Пушкина.
Он тихо оделся и вышел.
Люда стояла в другой комнате у окна. Она уже раскрыла губы, чтобы чуть слышно окликнуть учителя, но… имя его? имя? За весь день одно только «вы». Поздно хватилась! «Оглянись… ну…» Однако он не почувствовал. Люда вся вспыхнула и, злая, нервная, выскочила по ступенькам вниз. Куда же идти? Куда? Кругом темно, глаз коли, и оттуда, от лесных вершин, дует свежестью. Нежная ночь призывала, и Люда готова была пропасть в ее тьме, заблудиться, исколоть о кустарники руки, упасть там и нареветься — только не засыпать насильно в гостинице у стены, возле трех сестер, у которых все позади!
В четыре утра учитель шел обратно. Душа все отдала, попрощалась, и был он спокоен, трезв, шел и помнил о родных в деревне: как там они без него? У большого камня с надписью, где он сказал вечером Люде о чаепитии барышень, он застал Люду и почувствовал себя виноватым. «Доброе утро!. — сказал он и подошел, положил ей на голову свою тяжелую ладонь. — Что? Что с тобой? Почему ты здесь?»