— Ой, боже, — тихо сказала она, — сынок милой! Ждали-ждали, ждали-ждали: когда приедет Иванович? Нету Ивановича.
Я наклонился к ней, чтобы она, маленькая, хрупкая, обняла меня своими тонкими руками…
Вечером Мария Матвеевна доила корову, а мы с Терентием Кузьмичом курили в сенках. Склонившись к коленям, он смотрел через открытую дверь в огород. Он по-прежнему не очень словоохотлив, но мне спокойно возле него после моего города, где я живу почти в одиночестве.
— Сколько же ты у нас не был? — спросил Терентий Кузьмич.
— Пять лет.
— Пять, да. Мы в этой хате уже третий год.
— А там хорошо, на горке-то, было. Все видать.
— Хорошо, Иванович, да ноги таскать тяжело. Круто. Скатились с горки на низ, и слава богу. Если б ноги мои бегали, мне коров пастевать, что в карты гулять. Правда, Иванович.
— Всего хватает?
— Без крошки не садимся. По два кабана валим: одного к Октябрьской, одного к весне.
Помолчим, помолчим, опять перекинемся простым словом.
— О чем задумались, Терентий Кузьмич?
— А ни о чем, Иванович. Ни о чем, — как всегда, бесхитростно отвечает он.
Я при этом думаю: «Вот эхо старинного русского крестьянства. Смиренность, простодушие и довольство самым малым. Как любил таких крестьян Толстой!»
На нем клетчатая рубашка покойного сына. Руки у него большие, пальцы еще толстые, крепкие ногти светятся молочной белизной. А тело износилось, усохло.
Мы порою не замечаем, как повторяется наша жизнь, забываются и снова возникают те же разговоры; мы ходим по одному кругу, вертимся среди одних и тех же людей, то родственных нам по духу, по судьбе, то стесненных с нами одними и теми же обстоятельствами. И не верю я, будто очень уж меняется на своем веку человек. Нет, он просто стареет. Очутившись перед брянскими через пять лет, я сразу же понял, что мы те же, те самые, что прощались тогда на горке, чуть постарше только и еще более наполнены опытом всяких переживаний.
— Вы в молодости буйный были?
— А не! — как от укуса, отмахнулся Терентий Кузьмич. — Прожил, Иванович, и хоть бы перстом кого тронул. Спроси у бабки.
— Чего? — вошла с ведром Мария Матвеевна. — Молока не видать, по катушинной нитке идет. Пока одною рукою поциркаю, уж не хочу ничего. Ой, спина позябла. Я тебе, Иванович, не дозволяла за водкой идти, — увидела она на столе бутылку, — а ты купил. Я запрещаю им пить. Такое горе. А дед, как то — песни поет. «Звенел звонок насчет поверки…» Я его один раз в лысину ложкой как ударила: «Неужели не утерпишь? Варнакает!» Он раскричался: «А-а, раз меня ударила, опозорила при людях — теперь больше жить не буду!» — «Чего-о ты кричишь? Я рассказываю и плачу, какое горе, а он выпил да поет». Чуть было не подрались с ним. Пиджачок бы напрянул, охолодало.
— Напрянь, Иванович, напрянь, — послушно за бабкой сказал Терентий Кузьмич, встал и принес мне пиджак сына.
— Ох, день прошел, до бога дошел. Так тебе рады, Иванович, как Мише своему. Никого так не ждали.
Терентий Кузьмич на слезы слабее бабки, он приподнимается и закрывает двери. Я молчу. Мария Матвеевна доцеживает остатки, наливает мне из кувшина в кружку и подает.
— Попей. У вас в городе такого нет.
— Эх, подносила мне матушка когда-то к постели парное!
— Жива мамка? А моей нема на свете. Давно я у матушки не была, а уж моя дороженька травою поросла. Пей, пей.
— Подлей Ивановичу. Пей, не стесняйся. А то прогоню. Да, да. И хозяйке твоей пожалуюсь, Борисовне. Выпей, а потом поужинаешь.
— Суп наш в сваты пошел. Прокис. Сейчас картох поджарим. Или толченку? Ты на сале любишь, на масле?
— Все равно, — говорю я.
— Вари, вари, Маш!
— Лучше на масле.
— На масле Ивановичу, — поддержал Терентий Кузьмич. — Яечек свари.
— Наш Терех сало любит, да жареное. Когда пастевал, огонь у лесе разложит да шашлычку поджарит. Я капельку посолю, тебе ж нельзя крепко солоно. Толченочку сделаем.
— Тесть, тешша, Иванович, живы-здоровы?
— Да, на пенсии уже.
— Слава богу, Иванович, слава богу.
— И у нас Мишины сваты хорошие. Сваты… Э-э! Уж нема таких. Охо-хо, был Савва, была и слава. Усе забудется без Миши. Собралися мы там и голосили по нему. Побыла я, внукам гостинцу отнесла. Девка за мной вслед бегала: «Бабушка, я с тобой!» А ветер холодный. Провожали далеко. Хороша была молодица у Миши. «Мамочка, береги себя ты, — наказывала. — Горе у нас вечное». Куды ей теперь?.. Пробуй, Иванович, я бросила соли.
— Пробуй, пробуй, — заставляет и Терентий Кузьмич, глаза его полны слез.
К вечеру всегда навещают стариков дети. На этот раз зашла Фроня. Она-то первой и заехала на Кубань.