— Дождался наш дед…
— Помаленьку. Жизнь прожил, Иванович, не запивал, не-е, избави бог. И не знал, где она. Скот пастевал, детей колыхал с бабкой. Дети как по шнуру ходили. Выкохал и не шипанул, а боялись. Не бил и не ругал, а дети хорошие.
— Семь детей выкохали, — вздохнула Мария Матвеевна, — не боялись, что умрут, а что рубахи на смерть нет. Пятерых в поле родила. С ней вон рожь жали, — кивнула она в сторону Фрони, — вручную. Конопли пойдем брать, Фронька роет свою долю и мою. Тут я и девку нашла. В полу ее и домой. Тая девка пожила у меня тридцать семь недель и умёрла. Три дня миновало, опять пошла в поле. Так я в одну руку по пятьсот соток держала конопель. Семья большая, кормить надо. «Терешшиху премировать, она боле усех сжала». Прошло три года, занялась ешо. Лен стелили — и Мишу нашла. А Нюрочку — это дело в сентябре, когда конопли берут. Такая я крепкая была. Несу три ведра картох, мужик встречает: «Оборвешься!» — «А я крепкая!» Ивана — нарезала колос коням, по двадцать корзин нарезала. И родила. Не отдыхавши. Григорий у покров, по дровы ездили. Как шарик выкатился. И одного дня не отдыхала. Теперь два месяца сидит до родов, после родов. Э, счастливая была на детей. И наработалась Матвеевна вволю. До основания работала. Тебе сала внести?
— Внеси, внеси Ивановичу!
— Дед наш уже красный, — сказала Фроня.
— А чего я красный? — поднял он голову.
— Гляди, песни не пой, — погрозила ему Мария Матвеевна. — Миша последний раз приезжал, сели на горке: «Какую, мам, спеть?» — «Да ту, сынок, что называют меня некрасивою, почему-то он ходит за мной… — Я подгоняю: — Выше, выше тяни!» — «А я стыдюся петь!» — «Кого ж ты стыдишься петь?» — «Мамки да папки». Ох, сынок мой, соколок… Пропал скоромох, пропала игра. Как обед собирали, стол выносили за ворота, а девки мои шли и плакали вслед за столом. Так у нас положено. А тут не. Спасибо, Иванович, тебе, — встала она из-за стола, — наелась, наговорилась. Спасибо. Чтоб у нас не сводилось и у вас велось. Так-то.
— Вам спасибо.
— Спасибо, Иванович, — сказал и Терентий Кузьмич. — Спасибо, сынок, что отведал нас, но обоих, обоих ждали!
— Спасибо, Иванович, — слегка поклонилась Мария Матвеевна, — рады, как Мише. Долго у нас побудешь? Живи до родительского дня. А там Девятое мая. Всех поминать будут. Вольная иль невольная смерть, а где кто пропал, кто у лесе заблудился, кто на мину наскочил — всех поминают. Брат Минай пошел у лес по дровы и помёр. Эх, меня не было, я б поголосила по нему, я б словечко для него нашла…
— Ложись, Иванович, отдохни.
— Рано. Погуляю внизу.
У речки я на минуту вспоминаю город, свою квартиру на третьем этаже, соседей. Теперь городская жизнь далеко за горою, на которую я смотрю-сквозь редеющие ветки. Луны почему-то нет. Кусты мне мешают заглянуть в глубокую узкую речку. Со дня на день она зальет поляну, на краю хутора недоступно будут стоять в воде дубы, а к празднику Победы уже закроется белая хатка на горке густой кубанской зеленью. Я временно наслаждаюсь почти патриархальной тишиной. Есть у меня уголок, где я могу успокоиться.
В мое отсутствие появился зять Петр Михайлович. С утра он копал огород и сам решил, что за работу ему полагалась небольшая милостыня от жены — не ругаться, если он перепьет. Он был мне по грудь, глаза ласково просили защиты, и он кинулся ко мне, хватая мою руку.
— С приездом, Иванович! Как здоровьичко? В семье благополучно? — И старики, и Фроня осуждающе улыбались. — Мы соскучились, папа, мама вспоминали вас.
— Э, нашел товарища! — сказал Терентий Кузьмич. — Ты ему нужен!
— Скучал, — прикрикнула Фроня, — а письмо просили написать, дак некогда.
— Ты не шуми, не шуми, не мешай нам найти общий язык.
— Хо! — засмеялся Терентий Кузьмич и встал даже.
— Что писать? Папа, мама пока здоровы. Плачем, плачем по Мише.
— Ты там плачешь!
— Фронь, не шуми, я еще плохого слова не сказал. Папа, мама, чего она на меня? Я дрова поколол? Дай мне про международное положение узнать.
— Куды-ы! Чего ты можешь понимать? Иди ложись-ка, а то палкой отваляю.
— Михайлович! — подошел к нему Терентий Кузьмич.
— Ага, пап, ага.
— Сядь-ка.
— С тобой, пап, с удовольствием посижу.
— Ты мне скажи, мужик…
— Ага, пап.
— Докуда это будет продолжаться?
— Что, пап, что? — чуть ли не прыгал на стуле Петр Михайлович. Мария Матвеевна перемигнулась с Фроней. — Ты говори, как интеллигент с интеллигентом.
— О-ой! — повалилась назад Фроня. — Кто бы рот разевал!
— Тебя дочка приняла как родного, а ты?
— Пап, зачем этот разговор при чужих?