Когда она впустила и рассмотрела меня, сразу сделалась доброй, посадила за стол и принялась кормить да расспрашивать.
— Ну, теперчи, ты ж чей будешь? — Села она напротив, подперлась кулачком и смотрела на меня маленькими глазами.
— С моря еду.
— Вот оно что! — удивилась она, как будто море было на краю света. — Чего ж ты сюда: родственники какие иль как?
Я ответил.
— А-а. Ну это еще ничего. Это ничего, милай. Это не ты первый.
— Вы Есенина помните?
— Как же, видела. Есенин-то, как же. Он тут, в Киньстинтинове, жил. У него, сказать, и мать еще живая.
— Умерла.
— Померла? Когда ж она успела? Уж-то я забыла? Надо же…
— Ну а какой он был? Есенин-то?
— Какой он был… — Она собрала в горсть губы и потерла щеку. — Такой вот, как ты.
— Да что вы…
— Ей-богу, только этак пониже тебя, а волос такой же. Нашенский он был, простой. Да, простой был. Не знаю, для кого он там, как говорится, п о е т, а нам он простой был. Есенин и Есенин. Из нашей деревни. У Тани-монашки — мать-то его! — говорят, бывало, сын приехал. Ну, приехал и приехал. Не побежишь же. У меня их семеро на руках было — до Есенина мне! Говорят, решился, — прибавила она с тайностью, как будто это случилось вчера. — Да, милай, решился, говорят. Чего бы это ему?
Как было и о ней не подумать, не почувствовать ее долгую жизнь!
— Теперечи сказать, мать у тебя есть или кто?
— Мать. В Сибири.
— За Москвой, значит. В холодном краю.
— В холодном.
— Пишет мать-то, как чего: молочко там, с продуктами — хватает?
— Как и везде.
— Да, как и везде. Ну а сестрички, братики какие есть?
— Один я у нее.
— Один, да, один. Плохо, когда один. Когда много, глядишь, не тот, так другой подсобит. А ты вот, дай-ка, забудешь мать — и все. А у меня вот дочка в Москве, — вздохнула она и сгребла по клеенке хлебные крошки. — Еще подлить? Сына одного, старшего, убило на войне, да, убило сына. Один вернулся, живет тут недалеко, с бабой своей плохо ладит. Двойняшки были, схоронила в голодовку. Семеро было, а теперь одна.
И встала, ушла к печке, живо, с укором сказала:
— Ты вот тоже бродишь, интересуешься все разным, а мать там, дай-ка, плачет, дожидается. Вот зачем ты приехал сюда, чего не видал, не пойму?
— Вернусь, никуда не денусь.
— Вернешься. Это еще ничего.
На ходиках было уже двенадцать.
— Так это тебя Паранька ко мне направила? — спросила бабка.
— Вы про эту женщину?
— Ну да, про нее, баба она или девка, шут их сейчас разберет. Чего же она к себе не впустила?
— Тесно.
— Те-есно? Ай, трепушка! Я ей вычитаю. Тесно! Одна она живет, тесно!
— Баб Филь, еще что-нибудь про Есенина, — попросил я не слишком охотно.
— Что ж, милай, я кузьминская, а Есенин киньстинтиновский, я, сынок, мало знаю. Про него больше в Москве знают, люди ученые. И то надо сказать: хорошие они люди были, хорошие, милай. Только вот решился он, чего бы ему?
Я смотрел, какая она старая и все еще неугомонная, и насколько же она пережила многих помоложе себя, и думать, что они могли быть теперь еще с нами, было горько, потому что их не было с нами, и этого ведь не вернешь.
— Эк дождь какой, — огорчилась бабка, щурясь на мерцающие за окнами капли. — Протекает моя крыша-то в сенках. Хоть чашечку подставить. — И побежала в сени, гулко обронила на пол чашку, хлопоча и разговаривая сама с собой. — Приезжал вот, говорила ж ему: «Сынок, ты покрой мне крышу-то, текет…» — «Ладно, мама, я покрою, только ты мне поллитровочку поставишь, чтоб жена не знала». — «Ну поллитровочку уж так и быть». Дак он чего ж, сукин сын, сделал: половину укрыл и заколенился… Ишь, текет-то! Надо еще одну чашечку.
За окном по крыше, по ставням и по крыльцу мягко шуршит, лопочет ночной дождь. Шуршит, наверное, и по всей деревне, за околицей, и по лугам, и под окном Параньки, которая проводила меня сюда, ушла, а я теперь думаю о ней. Шумит, льется и около дома, где давно уже нет хозяев, пусты и холодны комнаты в нем, не горит свет, никого нет и никого никогда не будет по ночам. Не встанет поутру мать, не поздороваются с улицы соседи, не запоют в снежный вечер задумчивую песню — никогда этого не будет в их доме. А дождь шумит, шумит, мокнут сейчас пристани, а я здесь не сплю, томлюсь, мне хорошо, как никогда.
Я уже не задавал бабке вопросов. Сколько прошло с тех пор, так много било всякого — и забот, и горя, и у каждого свое, — что где уж помнить про все далекое и минувшее!
Я стоял на крыльце и слушал плеск дождя. Он стихал. Я подошел к калитке. Потухли по улице огни, и дома чуть проступали во тьме скользкими окошками и крышами.