Председатель не заставил себя ждать. В мокром длинном плаще, в охотничьих сапогах, до колен заляпанный грязью, он, тяжело вздохнув, пожал руку куратору и повернулся к студентам:
— Здравствуйте, помощнички! А мы вас вчера поджидали. Намаялись?
— Да-а, — притворно заныли девчонки. — В баню бы.
— Будет вам баня, — подсказал Коля. — Как раз. Картошку копать.
— Баню устроим, — сказал председатель. — Вы как намерены: работать или гулять?
— Работать! — разом крикнули девчонки.
— Ну ладно, ладно. — Председатель знаками попросил папироску, Мишка вытряхнул сразу две, чиркнул, прижег и себе, тут задымили другие, тесно обступили председателя. Есть такой сорт людей, которых нетрудно угадать с первых минут. Ребята и девчонки по его виду, по манерам и улыбке с радостью определили: если у него хорошо поработать, он сделает все — и вкусно накормит, и достанет проигрыватель, пластинки, и пустит в выходной, и проводит после уборки на славу. — Значит, так: сейчас устроитесь, отдохнете, придут бригадиры, и мы наметим. У нас сенца немножко валяется, подгребем, как обсохнет, хлебушек есть, а в основном картошка. Пока, видно, по дрова отправим. Онь! — позвал председатель. — Покажешь.
— Все Онька, все Онька! — с баловством огрызнулась та. — В каждый след Онька. Без Оньки трава не вырастет.
— Ты ж у меня правая рука, — по-семейному перекрикивался председатель. — За то тебя и ценят. Она у нас такая, — тихо сказал он студентам. — Поворчит, поворчит, но сделает. Сделает, а поворчать все же надо. Такая у нее закваска. С ней не пропадешь. Не попадайтесь ей на язычок. Девка, брат ты мой…
После обеда снарядили за дровами подводу, и Мишка не утерпел, догнал за огородами вязко, со скрипом переваливавшуюся телегу, прыгнул сбоку на подостланное сено. Долго тряслись по мокрому лесу, понукали, задевали головами ветки и смахивали с лица капли, брызгавшие с листьев. Мимо пней и кочек, полоская в траве сапоги, пробрались в пасмурную глубину леса, где высокими стопками были наложены с лета дрова.
Нескучно начиналась жизнь в деревне, и все приметы ее были новыми и потаенными для Мишки. Тоска уже не сосала сердце, оно радовалось всему с тихим умилением: первым разговорам с девками, вздрагивающему под ветерком лесу, обеду на свежем воздухе, ожиданиям, вечеру в клубе, танцам, взглядам.
Вечером он обошел село, был в одном его конце, был и за речкой. Заводилось знакомство. На сушилке согребала зерно девушка, на задах в огороде затопили баню, и это тоже нравилось, лишний раз напоминало глухую местность, где в субботу плескают под низким потолком воду на камни, черпают из ведра и задыхаются на лавке под мелким окошечком от резкого пара, сидят с прилипшими к телу листочками березового веника, мечтают после бани перехватить чего-нибудь холодного и острого. А около отведенного им жилища краснели вокруг костра лица ребят и девчонок, бренчала гитара, под которую напевала Нина с подругой, в комнате читали или переговаривались при свете ламп. Ушла к лесу парочка, Нина нежно взглядывала на Мишку, словно вспоминая о прошедшей ночи в кузове, когда он лежал у нее на коленях.
После ужина на стане появилась Онька.
— Председатель просит прислать двоих-троих, — сказала она. — На сушилку на ночь. Зерно преет.
— Мы устали, — ответил староста группы.
— Мое какое дело!
— Пойдем, — предложил Мишка Нине. — Поворошим зерно.
— Под моим руководством будете, — догнала их Онька. — Со мной не пропадете.
2
Через неделю метали на поляне последнее залежавшееся сено. Перед обедом доканчивали вершить стог. Не по-осеннему жарко светило солнце. Где-то за крайней делянкой леса тарахтел комбайн, ребята шуровали вилами, подставляя под бункер мешки, и грузили на машину, а кухарка раскидывала на полу алюминиевые чашки, резала хлеб и ждала. Рябой, исколотый по рукам и плечам Гошка подносил от копен увесистые, порой рассыпающиеся навильники сена и подавал наверх, где его подхватывали то вилами, то руками, раскладывали по бокам и утаптывали Онька и Варя. Приловчившись, Мишка поддевал так же много, как и Гошка, грузно качаясь, выгибаясь назад, кидал как можно выше, все время стараясь зайти с того краю, где принимала Варя. Освободив вилы, он смотрел снизу на ее руки и лицо под косынкой и ждал ее взгляда, всегда при этом думая что-то горячее и желая сказать ей что-нибудь веселое, как умел Гошка, и чтобы она отвечала без зазрения, что придется.
Коля Агарков согребал сено граблями, был не в духе. В деревне над ним посмеивались. То веселое настроение, с которым он встречал студентов, было мимолетным. Он был неудачлив в любви. Его жалели, привечали, когда он нужен был в клубе на вечерках — чтобы поиграть, посидеть в уголке с баяном, пока девки зазывали своих парней, выплясывали или мечтали о тех, кто полюбил бы и проводил их. Тогда они прикидывались хорошими, называли его «милый наш Коля», даже танцевали с ним, но большего не позволяли и, едва он выказывал свои чувства, его осторожно, но верно спроваживали. Маленький, стриженный под машинку, он обреченно растягивал свой баян и молчал, терпел, переживал свое, из клуба возвращался последним.