— Ладно, не будем. Эх, — почти шепотом сказала Онька, — не красота меня сгубила, меня сгубила простота… Такая я невезучая.
Что-то печальное и хорошее случилось в эту минуту с ними. В молчании, нежно, просяще повернулась она к нему, как-то взглянула на него томительно долго, сердечно и слабо, попросила глазами поцеловать ее. Ничего не осталось от прежней Оньки, которая недавно дурачилась и плела что попало под Вариным окном и в сенках. Стояла перед ним нежная и несчастливая женщина и молчала, грустно просила обнять ее. И не дождавшись, не вытерпела, сама туго прислонилась к Мишке, сжала руку.
Тогда он поцеловал ее, и она бережно, благодарно, с мудростью своего возраста обняла его голову руками и поглядела опять. Потом, не выпуская его руки, на цыпочках пошла в избу.
В первой комнате кто-то спал у стены.
— Не спотыкнись, — шепнула Онька. — Мать спит…
В ее комнате чуть-чуть светилось окошко.
— Снимай плащ, у нас душно.
Мишка зашуршал плащом, отдал ей. Он ее почти не видел, она крадучись ходила туда-сюда, наконец села возле него.
Теперь даже у нее не находилось слов, смелость прошла, как хмель.
— Ой, как устала я! — сказала она.
— Отчего?
— Сама не знаю.
Они близко склонили головы и так сидели, перешептываясь.
За окном шумел ветер, хлопала ставня. Дождь плескался в палисаднике и по крыше, сочился в сенки с земляным полом. В это время постучали в огороде в окно.
— Оньк…
Онька сдернула занавеску и взглянула в огород.
— Оньк… Это я…
Мишка узнал Колю Агаркова.
— Выйди на улицу. Чо-то скажу.
— Ты чо, пьяный, чо ли? — полушепотом сказала Онька. — Я тебе чо говорила. Нечего шнырять, бесполезно. Иди, а то оденусь и покажу дорогу.
— Ну Онь…
— Онька! — проснулась мать в кухне. — С кем ты там разговариваешь?
— Спи уж! Заснула — так спи.
— Онь… — молил Коля с огорода. — Я тебе все объясню.
— Ты корову так и не подоила? — спросила мать.
— Подоила, подоила. Вот привязался, — сказала она про Колю, обулась и вышла во двор.
Мишка сидел. Потом тихонько встал, поискал впотьмах плащ, не нашел и наконец осторожно пробрался в сенки. Онька как раз накидывала крючок.
— Куда ты?
— Я, пожалуй, пойду.
— Кого ты испугался?
— Ты пьяная.
— Нимало. Тебе бы быть таким пьяным, как я. Ты меня тоже пойми, — как-то робко, обидчиво попросила она и склонилась головой к его губам.
«Отчаянная…» — подумал Мишка.
— Миш, — сказала Онька.
— Ну…
— Ничо. Так просто. — И, вздохнув, поцеловала его, спросила: — Тебе плохо со мной. Я тебе не такая?
3
Утром на сушилке Мишке было совестно встречаться с ней. Она же везде попадалась ему на глаза, отовсюду слышался ее смех, и это было как наказание. Он уже морщился… Все вчерашнее, сокрытое ночью, теперь на людях вспоминалось иначе. Он ходил как потерянный и смотрел вниз.
На стан он вернулся под утро. Рассветало, зябко тянуло с речки, и, наверное, видели его изо всех окошек, и ясно было, от кого он идет, завернувшись в плащ, вялый, ко всему равнодушный. Не он ли еще в первые дни, идя за отставшей Варей, воображал о полуночных свиданиях с шепотом, с волнением от слов и взглядов?
На стане уже проснулись дежурные повара, помешивали и пробовали у костра суп в котле, намеренно и, кажется, презрительно не придавая значения Мишкиному появлению в такую рань. Среди них была Нина. Мишка перетерпел стыд, сначала раскаялся, но все то же, начавшееся еще с вокзала, непоправимое чувство деревни, ее глухая старинность, во всем свое, особое отношение к заманчивой из-за отдаленности жизни тут же успокоили Мишку. Заснул он сразу и видел во сне Оньку, дорожил ею, а проснувшись, вспомнив, поморщился. Ни в комнате, ни на улице никого не осталось — студенты давно отправились в поле, а ведь еще прошлым утром будили его девчонки: «Мишенька, завтрак! Вставай, Ми-иша!»
Наступило отчуждение.
Онька же выглядела как ни в чем не бывало.
Как она довольно оборачивалась к нему, опираясь на деревянную лопату, нашептывала Варе, словно только того и желая, чтобы все знали о них! Как кричала она на шоферов, как ее шутя валяли на куче зерна, и она болтала ногами, прося помощи: «Ой, мамочки, ой, мамочки!» Как противна становилась она ему тогда, и не было спасения от нее, всюду была она, она, она.
«Да не смеется ли она надо мной, — злился Мишка. — Не притворялась ли она вчера? Непохоже».
— Миш, ты чо это сегодня такой кислый? — обратилась она издалека, улыбаясь широким ртом, и деревенские женщины понимающе сощурились на нее и потом на него. — Чо ты, Миш, — успела она сказать мимоходом в воротцах сушилки, — я тебе надоела уже? Ты серчаешь на меня? Недоспал?