И, отдаляясь по улице, лихо запела:
Он опять с наслаждением отдался работе: сопровождал на машине зерно, ссыпал на склад картошку, развозил на лошадях обеды по далеким бригадам.
На другой день она подсела на телегу, все еще никак не принимая его хмурого, молчаливого вида, спросила:
— Скажи, чо ты на меня дулся?
— Когда?
— Вспомни.
— Нечего трепаться.
— Надулся, как сыч, ходит, не разговаривает, не здоровается. Радуйся на него.
— Ну и ведешь ты себя…
— Как?
— Так.
— Уж и посмеяться нельзя? А может, мне хорошо. По крайней мере, не строю из себя…
— С шоферами на зерне валяешься, — будто с обидой сказал Мишка.
— Я не виновата, чо они такие. А ты и заметил уже. Ладно, я теперь умней буду. Ты обиделся?
Мишка молчал. Нечего было сказать, и упрекал он ее просто так. Со вчерашнего утра он вдруг растерялся и сам не знал, чего ему хочется, и винил то себя, то Оньку. Хоть садись на попутку и уезжай домой!
— Быстро же ты переменился, — сказала Онька, спрыгивая с телеги. — Подумаешь! Ну и ладно…
Мишка хлестнул лошадей.
Она забралась в чащу леса. Обида давила ее не оттого, что она полюбила этого городского парня, она, может, и не любила его так, как могла полюбить, но ее обижал теперь человек, чем-то похожий на выдуманного ею еще девочкой, еще в школе, когда она читала книги и вздыхала в кино. Всегда окруженная ухажерами, всегда веселая и вольная, она скрывала свою тоску, и никто не знал, как она нарочно шла стороной из клуба и будто шептала в темноте губами: «Позови, обними, скажи нежное, не побоюсь, приду куда хочешь». Когда он ушел от нее, она долго лежала с открытыми глазами и сердилась, сердилась то на себя, то на него. И в лесу она сердилась на себя, не смогла она повести себя иначе, открылась вся сразу, с первого вечера, с первых слов и ничего не оставила ему для тайны, хотя самого главного-то он и не увидел.
А Мишка в это время дергал за вожжи и думал обо всем с утренней трезвостью. Было и стыдно и досадно, но он ничего не мог обещать Оньке. Ничего на будущее. Он считал себя в этой деревне временным, и Онькины надежды были напрасны. Издалека он жалел ее, вспоминал просящие глаза, вздохи и ласковые руки и несколько раз пытался вернуться, чтобы посадить рядом с собой на телегу. Но рядом с нею он бы еще крепче думал о Варе. И когда Мишка думал о Варе, ему казалось, что он не уехал бы из деревни никогда. Был он еще неопытен и горяч, жил мечтами и видел все на свой лад.
Все же он поворотил и повстречал Оньку на дороге. Она шла впереди, уже близка была деревня. И как же печально, одиноко она шла!
«На сколько она старше? — почему-то подумал Мишка. — Наверное, ненамного…»
Онька слышала стук телеги, сошла с колеи на траву, не оборачиваясь.
— Садись, — поравнялся он с нею и придержал лошадь.
Она не показывала глаз и молчала.
— Садись, Онь…
— Ладно, я пешком.
Лошадь нетерпеливо дергалась, телега медленно подавалась вперед. Онька не догоняла.
— Ну садись, Онь…
— Да чо уж… — глухо выдавила она и поднесла руку ко рту.
4
Еще утром пересыпал дождь, а к ночи подморозило, похолодало в полях и остро почувствовалось, что осень кончилась. Наставало прощание с деревней.
С Онькой он больше не встречался. В этот последний вечер он ехал на машине с Варей. Они высоко лежали на зерне, повернув лица друг к другу, и Варя потихоньку пела, Мишка молчал. Наверное, ни с кем еще не хотелось ему так заговорить, как с ней, и он не смел. Была она ему интересна, и думать о ней засыпая или в одиночестве на тихой дороге было приятно. Варя не походила на Оньку. Но порой и Варя казалась ему молоденькой девчонкой, у которой все нехитро и беспечно в жизни и которая многое принимает по-деревенски прямо и с насмешкой. Иногда же — в поле, на улице, возле сельпо, — если они невзначай, но не случайно переглядывались и она торопилась уйти, Мишка любил в ней неразгаданность, опять, как тогда по дороге из лесу, суматошно мечтал, но не отзывал ее, не стучал в окно, а время шло в одиночестве.
— Чо так смотришь? — сказала она на машине.
— Смотрю, какая ты.
— Обыкновенная.
— В клубе сегодня танцы. Не хочешь?