— Нет. Нечего мне там делать.
— Почему ты всегда в стороне?
— Нимало. Где все, там и я.
— В клуб не ходишь.
— Чо там хорошего. Отбегалась.
— Приходи сегодня. Мы завтра уезжаем. Не скучно будет без нас?
— Смотря кому, — улыбнулась Варя.
«Все знает, — огорчился Мишка. — Онька ей растрепала».
— А что, если… — сказал Мишка, сгорая от стыда. — Варь… Что, если… я зайду к тебе?
— Во-он чо, — засмеялась она. — Да у меня мужик есть.
— Шутишь.
— Пра-авда. Хоть у Оньки, спроси.
— Онька такая, что и соврет.
— Ей врать неинтересно. Зачем ей врать? Да, — вспомнила она, — чуть не забыла! Она еще так просила, смотри, говорит, не забудь, а я и забыла. Записку тебе передала, не думай, я чужих не читаю.
— Кто? Какая записка? — тупо отговаривался Мишка, бледнея.
— Онька, кто-кто! — крикнула Варя и постучала по кабине. — Останови, Гошка, я слезу! На, возьми…
Гошка высунул голову, глядел, как она лезет через борт, стыдится.
— Отвернись хоть… Вылупился.
— С каких это пор ты запрещаешь?
— И-и, — обиделась и покраснела Варя. Гошка выпрыгнул из кабины, протянул руки:
— Давай! Прыгай на меня.
Он поймал ее на лету, прижал и понес по дороге, поставил вдалеке. Она билась в его руках и просила. Он ей что-то сказал.
— Найдешь себе, — ответила она ему, взглянув на Мишку, и пошла домой.
Мишка спрыгнул, машина тронулась, и он стоял, стоял на дороге, провожая взглядом Варю. Она шла к огородам, пригнулась у прясел, присела и обернулась, вдруг надолго задержала свой взгляд, пошла по чужим грядкам к себе и у сарая опять стала, проверила, что ли, не следят ли за ней, и, кажется, откровенно, с обещанием вскинула руку. Он чуть не бросился следом за ней. Прохладно светило солнышко, голы и серы были места за околицей. Осень прощалась с деревней.
Онькина записка лежала в кармане.
«Вот наказание… — злился он на Оньку. — Впутала, впутала».
На стане был готов ужин. Студенты торопились: последний вечер, последняя ночь на приволье, суббота, клуб, танцы. Во дворах доили коров.
Похлебав борща, он пошел в деревню. Подмораживало.
«А ведь и правда, — подумал он, — последняя ночь в деревне. Ничего и не было, а долго буду вспоминать эту осень».
Вернулся, пошарил в кармане, вынул Онькину записку.
«Приходи, как стемнеет, — заранее отгадывал он. — Я обожду у ворот, никто знать не будет».
У костра пели ребята.
«Вот пристала, — подумал он. — Варя, может, уже сто раз хотела встретиться, но не напишет же, не такая. И не скажет даже, только во взгляде промелькнет какой-нибудь намек, как хочешь, так и понимай…»
Он подсел к лампе.
«Миша, — писала Онька размашистым почерком, — ты меня извини, что я передаю записку с Варей, не подумай ничего лишнего, я сама передать не посмела, а больше не с кем было… Я так сказать не смогла бы, я как увижу тебя — не знаю, куда глаза девать, не смотри, что я смеюсь да улыбаюсь тебе… Я знаю, Миша, меня не обманешь, тебе нужен другой человек, а я, дура, переживаю, когда мне давно ясно, что я нужна тебе просто так, по настроению. Раньше со мной такого не было, может, и не такие парни попадались, а ты как ушел тогда, я до утра не спала, все думала, чем ты поглянулся мне, прости, что я опять набиваюсь со своим бабским сердцем. Села писать тебе со злостью, а рука не выводит слов, вижу тебя, ты такой хороший, добрый, не то что некоторые, и ты завтра уедешь, может, и не свидимся никогда, но ты, Миша, долго будешь в моей памяти, хоть ты и помоложе меня и мне не след бы за тобой убиваться, ну что ж, в жизни всякое бывает. Мне обидно, что ты даже не считаешь нужным посмотреть на меня, обходишь стороной, потому что ненавидишь, правильно делаешь, я сама виновата, первая начала. Давай не будем злиться, останемся хорошими друзьями. Я знаю, я тебе противна, но ничего, я больше к тебе не подойду, будь спокоен, а меня, конечно, еще раз извини, ты ни в чем не виноват, это я, дура, виновата. Мне, думаешь, не хотелось бы как лучше? Все, я написала от чистого сердца. Счастливо тебе доехать и найти хорошую девочку. А на меня не злись. К сему Оня».
Он полежал, захотелось покурить, и не у кого было попросить сигарету — ребята толкались во дворе. «Он письма читает», — сказал кто-то ехидно и, конечно, о нем. Что было делать? Он вышел.
Как и раньше, вспоминая ее, и вот теперь, думая о ней в связи с запиской, он временами испытывал к Оньке что-то похожее на нежность, на сочувствие, но на людях, в открытом месте, не смог бы обещать ей долгое и верное, быть с ней изо дня в день — нет, нет и нет. Сейчас она стала ему дорога и близка, и он мог бы пойти к ней, наговорить всякое) и все было бы искренне. Он бы обнял ее, сказал бы, как она хороша, как нельзя ему без нее, а назавтра… Что стало бы назавтра? Не то же ли самое, что и две с лишним недели назад?