— Входи, раз пришел.
Впустив его, она щелкнула выключателем и сощурилась.
«Вот я какая, — застеснялась она. — Чо теперь делать буду?» Посреди комнаты висела зыбка, в ней спал ребенок. Поближе к окну и занавеске, скрывающей собою лавку и ведра, была маленькая кроватка, и на ней, подложив ладошки под щечку, спал четырехлетний сын. Слева был стол, справа у входа — деревянная кровать, сбоку — окно во двор, вдоль голых окон на улицу — две лавки. Пусто, чисто, одиноко.
«Дети, — подумал Мишка. — У нее дети».
— Присаживайся.
— Ничего, постою. Может, вырасту.
— И так вымахал, слава богу.
Он сел между окон на лавку. Варя внесла тряпку, вытерла следы от Мишкиных сапог.
— Натоптал я тебе, — извинился Мишка. Не годился он для ночных свиданий.
— Да ладно, теперь уж чо.
Она еще ни разу не взглянула на него. Вынесла тряпку в сени, проверила засов, вошла, прислонилась спиной к печке. О чем она думала?
В зыбке заплакал ребенок.
— А-а-а-а-а! — качнула она зыбку, повернулась спиной, склонилась и дала ребенку грудь.
«Зачем я пришел? — стеснялся Мишка. — До меня ли ей?»
Вскоре ребенок уснул. Варя опять притулилась к печке.
— Варь… Можно попить?
— Попить?.. Молоко будешь?
— Лучше воды.
— А может, молока?
Она принесла из сенок крынку молока, налила в кружку.
— Угощайся. Вечерошник. Хлеба дать?
— Не надо.
Она следила, как он пьет.
— Корова своя, что ль?
— Своя.
— А кто же сено на зиму готовит?
— Сама.
С улицы вдруг постучали.
Варя поспешно коснулась выключателя, бросилась к окну.
— Я к тебе.
— Чо такое? — спросила Варя.
— У тебя нет, случаем, накваски? Скипятила, заквасить нечем.
— Ой, ты знаешь, у меня было на донушке, я все пополоскала и вылила. У Оньки не спрашивала?
— Когда она у нее была! Она вон, наверно, все еще в клубе, да и нету у нее. Ты подумай, какое дело! Я, главное, залила кастрюлю, скипятила, а то не подумала, что накваски нет, рассчитывала на тебя…
— Мне бы не жалко, — сказала Варя.
— Вот наказание! — переживала женщина и слишком долго не уходила, мучила Мишку и Варю. — Ты чо свет потушила? Спать?
— Ага, пора уже…
— Пошла я тогда.
— Не жалко бы, но я не рассчитывала, что придешь, а то б оставила.
— Ладно, бог с ней.
Соседка ушла, стало легче, и к Мишке вернулось вечернее настроение. Варя не включала свет, ждала, пока соседка отойдет подальше. Во тьме они тревожно чувствовали друг друга. Они молчали и точно признавались и призывали к себе. И если бы они заговорили, то о постороннем, ненужном, а молчание в темноте объясняло им все. Хотелось подступить к печке, где она стоит, смутившись, осмелиться и шепотом объясниться. Она тихо-тихо стронулась с места и пошла к нему, смутно белея лицом, задела его, он протянул руку к ее талии, и… она зажгла свет, сожмурилась. Обоим стало неловко. Сразу куда-то делись нежные полуночные мысли, и Мишка, выручая себя и ее, сказал:
— Ты с сестрой живешь?
— Угу, — поежилась она и накинула на плечи шерстяной платок.
— Замерзла?
— Холодновато чо-то.
«Давай погрею», — сказал бы Гошка.
— С вечера подбросила, думала, хватит. Мороз ударяет, не сегодня завтра снегу выпасть. Оно и лучше, а то эта грязь, к корове не подступишься. Я еще говорила ей, — вспомнила она о сестре, — одевайся потеплей, мое вон пальто возьми, хоть и старенькое, а все ж лучше. Не-ет, поехала форсить. Замуж собралась.
Мишка глянул в окно. За облаками текла луна, тишина держалась над улицей, и по огородам, и к лесу. Завтра они встанут чуть свет, попрыгают в кузов, завернутся в одеяла, согреются песнями — и все, больше не быть ему здесь.
— Варь! — близко под окном закричала женщина. — К тебе можно?
— Ой, Оньк, — подбежала Варя и выключила свет. — Ты чо?
— Так, делать мне нечего. Не знаю, куда прислониться. Чо свет-то потушила, кого скрываешь?
— Нимало. Спать буду.
— Смотри у меня. Мишку не видала?
— Нет. А чо?
— Ничо. Спрашиваешь еще!
— Ну, не знаю я вашего дела.
— Чо ты злишься-то?
— Ничо я не злюсь. Спать хочу.
— С этих пор-то! Открой, я посижу, хоть на карты скину.
— Ой, Онька, иди уже. Ей-богу, спать охота, только ребятишек уложила, побудим опять. Иди — завтра.