— Я боюсь один. Иди рядом.
— Спи, сынок, сейчас мама придет к тебе.
— С кем ты разговариваешь? С тетей Оней?
— С тетей Оней, деточка, с тетей Оней. Спи, спи, родненький. Завтра на санках покатаю.
— Молочка хочу.
— Молочка тебе? Сейчас. — Она принесла из сеней молоко, налила ему в кружку, и он пил, чмокал, потом утих и заснул.
Она пришла, села возле Мишки, сама обняла, его и положила голову ему на плечо. Мишка нежно целовал ее. Он целовал и думал, что все-таки ему надо уйти. Было грустно оттого, что он завтра уезжает.
— Какой ты… — прошептала она. — Век бы так сидела.
Опять со двора кто-то громко застучал в окно.
— Тихо, — встревожилась Варя. — Пусть думают, сплю.
Стук повторился, и уже настойчиво, грозно — ладошкой.
— Кто это может быть? — спросил Мишка.
— Есть тут такие. Дома не сидится, шастают по чужим дворам.
На этот раз с дрожью забилась дверь в сенях, и Варя перепугалась — как бы не сломали.
— Вот человек! Убила бы! — заругалась она. — Чо хочут, то и делают, знают, что некому заступиться.
— Ва-арь! — звал уже под окнами мужской голос — Чо, оглохла? Не притворяйся, открой! Открой, чо ли! Слышь? Откроешь? Последний раз говорю, откроешь?
Ненадолго установилось молчание.
— А-а! Ну, все, зараза, сейчас! Все равно ворвусь, раму высажу.
— Гошка, ты чо, ты чо это? — закричала она. — Ты чо это вздумал? Я уже сплю, чо ты приперся? Напился! Где напился, туда и ступай.
— Ты меня не посылай!
— И ты ко мне не лезь! Назнал, детей побудишь, сдурел, чо ли?
— Ва-арька! Забыла, да?
— Иди ты, Гошка! Иди, а то завтра мало не будет! Я скажу где следует. Кому это понравится — ночью, под окнами?
— Чо это тебе вдруг не понравилось? Откроешь, нет?
Он замолк, потом дверь опять заскрипела. Гошка колотил кулаками, пробовал снять с петель, ругался, иногда звал: «Варь… ну Варь… чо ты?»
— Ой, мамочки, — прижалась она к Мишке, — не знаешь, куда и деться. Как хорошо было… Пришел… Просили его!
Гошка ломился.
— Придется впустить, — сказал Мишка и решился: «Драться так драться».
Варя накинула фуфайку, зажгла свет и вышла в сени.
— Чо ты? — сказала она ему тем бессильным, виновным голосом. Уговаривала она его минут десять, не открывала. Что за секреты были у них?!
Гошка все-таки ушел.
Она подсела к Мишке, вздохнула.
— Что такое?
— Не дай бог, уж и не рада, чо ты пришел. Стыдно. Да ладно, теперь уж все равно, нечего жалеть. Вот, скажешь завтра, Варька позарилась на молодого. Правда?
— Ты удивилась, что я сегодня пришел?
— Думаешь, мы мало замечаем? Да, жалко. Целый месяц ходили мимо. Сижу с тобой, будто я и не мать двоих детей. На четыре года, на четыре года! — изумилась она. — Ой-е-ей, вот отколола я номер, ну хоть бы на два! Чо тогда в сенках стоял и не вошел?
— Гошка сидел с тобой.
— Нимало. Я его выгнала следом за всеми. Охмелела, вышла во двор, потом до Оньки дошла — думаю, постучать, нет. Хоть поговорим. И не стала. Гляжу, Коля ее из ворот тащится, злой, не пустила, видать. Я раньше, как сестра дома, часто к ней ночевать бегала. Или она ко мне. Чо у тебя глаза блестят? Ой! — опять удивилась Варя. — И на четыре года, на четыре года…
Она припала к нему теплыми цепкими губами, обвила его шею, стала совсем дорогой, чуткой, своей. И было бы все, как мечтал он месяц назад, бредя за ней по лесу, — выбегала бы она в сенки, легкая, заждавшаяся, вся своя, вела бы к себе, и никого им было не надо. Было бы, если бы он завтра не уезжал.
— Расскажи, как ты жила здесь.
— Чо рассказывать… Как все, так и я. Ну, может, не как все, а… как тебе и рассказать… Да ничего интересного!
Внезапно они умолкли, только иногда Мишка шептал «дай губы», «тебе хорошо?», она слабо отвечала «да, да», но с этих минут ему не верилось, она как-то остыла, взгрустнула, сказала ему «тебе девки нужны», встала и как бы забыла о нем — принесла из сенок молока, потянулась и вспомнила, что ей завтра гнать скот на убой в Северное.
— Позавтракаем, чо ли. Я проголодалась.
А Мишка сперва обиделся, не прислушался к ее словам о заботах. Она все еще виделась ему такой, как в первые дни, когда он шел за ней из лесу. Он уедет, думалось ему, и она останется в этой комнате, в своем Остяцке, подоит корову, накормит детей и куда-то пойдет, о чем-то вспомнит, и мелькнет один день, потом другой, потом неделя, месяц, год, и будут всходить травы, осыпаться лес, начнет стыло белеть зима, и придут ночи, когда свет льется на пол, озаряя комнату, и эта ночь — какая ночь! — скоро померкнет для нее, сомкнется с другими, тогда как Мишке не забыть ее никогда. Такой и запомнится ему осень — с окошками, со стуком, со взглядами, с мальчишескими чувствами к одиноким чалдонкам.