— Э-э! — опознали их студенты, помахали и разом обернулись к Мишке, показывая, как много им стало известно.
Онька рассеянно глянула вслед, вскинула руку и долго-долго держала ее, прощаясь и не ведая, что над нею смеются. Варя стояла отвернувшись и наконец скрылась. Время уносило его от них. Деревня, осень, вечера и знакомые лица — все становилось воспоминанием, и чем дальше отъезжали они, тем сильнее было оно. Опять думалось о поэзии полей, дальних мест, об окошках, запахе в сенках и голосах в тишине, опять представлялась ему Варя, но не в снегу, на холоде, а на лавке возле окна, Варя, та Варя, которую он и позже вспомнит не раз, и совеем уже близко будет думаться о первом снеге, пурге, о том, как удалилась машина, как было холодно и как он не придал тогда значения тому, что женщинам холодно, и чему-то еще непременному, тому, что и для него со временем станет не мечтами, а жизнью.
1965
ТОСКА-КРУЧИНА
1
По вагонам зажгли свет, и теперь из тамбура поле казалось темнее. Дверь в тамбуре была открыта. Я высовывался наружу, то замирал, то орал песни, то прикидывал по табличкам, сколько мне еще ехать, курить, забавлять проводницу и думать о нескольких днях, мелькнувших в доме матери, и о том, что меня ждет.
Проводница мела сор из вагона, поругивалась за разбросанные окурки и чад на весь тамбур. Завидно мне было смотреть на нее. Она несла службу, неделями и месяцами слушала стук колес и свыклась с беспокойной нелегкой долей своей. Готовит ли она вагон к узловой станции, кипятит ли чай, объявляет остановки — в мыслях у нее свое, и хочется ей поскорее добраться домой, сдать вещи в служебку, очутиться на несколько суток в родном углу, в семье — перестирать, выспаться, поесть домашнего борща, порадоваться возле детей и мужа. И все хорошо, просто, всему свое время. Завидовал я не благополучию, а кажущемуся бесхитростному ее согласию с жизнью, от которой, как говорят и поют в народе, никуда не уйдешь.
— Ну-ка, молодой, интересный, — толкнула она меня локтем и побила веничком по ногам. — Подвинься-ка. Как тебе не надоест торчать в тамбуре? Такой заполошный пассажир мне попался. Знала бы — не брала. И курит и курит, так часто курит — просто страшно смотреть. Что ж с тебя дальше-то будет? Удивляюсь, как тебя могут девки любить!
— Откуда вам знать, любят они или нет?
— Вижу, как они зыркают на тебя.
— Да разве они могут меня не любить?
Стоявшие в тамбуре пассажиры слушали нас с интересом.
— Вообще-то ты ничего, — разогнулась проводница и засмеялась. — Как говорится, жизнь можно отдать за такую походку.
— И жизнь, и слезы, и любовь, да?
— Да-а, уж от такого, наверно, и слез наберешься. Пока борщ сваришь, он тебя семь раз обдурит. Ну-ка пусти.
Я засмеялся.
Раньше бы я вытащил из кармана блокнотик и в уединении записал что-нибудь такое: «Опять еду в поезде дальнего следования, после пересадки, которую я сделал, отстав от своего поезда на одной из станций. Как всегда, чуток к дороге, много лиц, много видений мелькает передо мной. Вечереет, темной полосой бегут поля, в вагоне желто, тесно, обслуживает нас сероглазая проводница лет сорока, я с ней шутливо пререкаюсь, и она сейчас сказала обо мне: «От такого и слез наберешься. Пока борщ сваришь, он тебя семь раз обдурит». Если не повезет, если жизнь не задастся, наймусь в проводники, буду носить постели, выкидывать руку с флажком, видеть остающиеся под ногами места и выдумывать себе по ночам непрожитые мгновения». Но нет же, едва ли это успокоит меня, подумал я теперь. Едва ли. Хорошо восторгаться чужой жизнью, пока смотришь на нее глазами пассажира. Изо дня в день, из недели в неделю, от станции к станции нести суетную дорожную службу, недосыпать, мыть туалеты, выбрасывать корки и бумагу и уже не замечать прелести остановок, задержек возле столбов, полей, лиц, названий — легко сказать, да трудно перенести! Я и этого не записал теперь, надеясь на настроение, когда я записываю только редкое и простое, из чего и складывается все сложное в жизни.
— Сколько вам платят? — спросил я у проводницы.
— Платят — некуда денег девать. Семьсот рублей.
— Новыми?
— Старыми. На новые я ничего не считаю.
— Надоело?
— Работа цыганская. Никогда дома не бываешь.
— Теперь уж и цыгане сели по домам.
— И все равно бродят по вокзалам, золотят ручку. Натура такая.
— Хоть бы в нашем вагоне одна ехала. Погадал бы: будет мне счастье?