— Бро-ось.
Проводница ушла. Я посмотрел на часы. Да места оставалось сорок минут езды. Мягкая желтеющая степь обдувала вагоны обостренным запахом листьев. Я возвращался на старое место. За Уралом, на моей родине, давно уже спустилась ночь, и мать моя высчитывала перед сном, какие пошли сутки со времени моего отъезда, и нынче вечером подумала: «Должен приехать уже». Если бы я не отстал от поезда на одной из станций за Казанью, я бы расхаживал сейчас по тесным от зелени улицам южного города, с которым месяц назад прощался навсегда. На той станции поезд засунули на третий путь, за товарный состав: стоянка намечалась короткая, но я не справился у проводницы и пошел, пролезая под вагонами, проводить и подтащить чемодан очень симпатичной особе — с такими мягкими цепкими губами, с таким значительным молчанием в глазах, когда она смотрела на меня в гулком тамбуре ночью, на ветру. Она занимала боковое место у окна, и, когда я проходил мимо покурить, она, перелистывая страницу «Смены», как бы между прочим вскидывала глаза, и я отмечал, какие они тоскливые и какие крупные и ласковые у нее губы. Ее обтянутые брючками ножки, ее походка и дорожное податливое любопытство к мужчине нравились мне. Сначала она скромничала, притворно била меня по рукам, но потом быстро привыкла ко мне. Сходя, отдала мне свою сумочку и чемодан, и я проводил ее вниз за базарные столики. Пока мы прощались, поезд тронулся. Я побежал, сгибаясь под вагонами, и, вынырнув, увидел мелькающие высоко надо мной подножки и окна. И уже не хотелось стоять с ней за станцией, было с ней скучно, не так обаятельна и мимолетно-дорога стала она, как в тамбуре ночью. Она уехала автобусом через два часа, а вечером меня посадили в вагон южного сообщения.
Часы мои все еще показывали местное время, и это снова напоминало мне о доме, где спала мать. Дни в гостях пронеслись быстро, я и не успел посидеть возле матери, поговорить и успокоить ее. Да и чем бы я мог ее успокоить? Я мог лишь притвориться беспечным и везучим, и все равно бы она не поверила мне. Каждый день навещали наш дом ребята и девушки, товарищи моих школьных лет, теперь уже взрослые, озабоченные житейскими буднями. Они хорошо ко мне относились. В нашем районе меня еще помнили. Ну как, ну как? — спрашивали меня всюду с такой надеждой, словно всю жизнь рассчитывали увидеть меня на вершине. А я мялся и шутил, и это опять уверяло их, что я не пропаду, везде сумею поставить себя и выплыву на любой волне. «Ну как? — спрашивала поздно вечером мать, когда я, вымотанный встречами, со вздохом валился на кровать. — Всех увидел? А девочку, с которой в школе дружил, видел? Она, говорят, замужем, им квартиру дали, оба хорошо получают», — говорила мать с очень понятной мне завистью и с намеком на мою неустроенность. Тогда я обнимал ее за плечи, усаживал рядом с собой и обещал что со временем обживемся и мы.
Кончалось последнее лето моих каникул. Диплом лежал в чемодане, где-то в какой-то школе ждали меня дети.
В стекле отражалось мое лицо. Пасмурный свет скрадывал худобу, глаза выразительно сверкали, дужками летели вверх брови, и я был красив, смугл, полон страсти и нравился себе, хотя еще пять минут назад перед чистым зеркалом в туалете ненавидел свои серые жалостные глаза, нервно-печальное лицо, морщины лба и прокуренные зубы..
Проводница собрала постели, снесла в купе пустые бутылки, брошенные военными.
— Тебя небось встречать будут?
— Нет, — сказал я. — Не знают.
— Телеграмму бы дал.
— Я люблю появляться неожиданно.
— Ах вот оно что. Ты любишь, чтоб падали в обморок?
— Я люблю входить на крик: «Ах, я не одета!»
Сказал и усмехнулся.
— Ну тебя к богу, — отмахнулась проводница и скрылась, добавила, прикрывая дверь: — Ты что ни скажешь — все нарочно. А потом вздыхаешь.
Вчера мне не спалось, я слез с полки, съел яблоко и пошел курить в тамбур. От дыма кружилась голова, я открыл дверь. Какая была ночь! Она манила к себе, как морская вода, так бы спрыгнул, и упал на засыхающую траву, и лежал бы, лежал бы, думая, как прекрасна жизнь, пока тебя не трогают. Проводница сидела за боковым столиком перед раскрытой книжкой с летним расписанием поездов по южной ветке. Я подсел к ней и почему-то вздохнул.
— Сколько ж тебе лет, что так вздыхаешь? — спросила она с усмешкой.
— Двадцать, два.
— О, да лы старик уже. Женат?
— Нет. Собираюсь.
— Девушка, наверно, красивая?
— Ничего, приятная.
— Ох и поплачет от тебя! Или уже плакала?
— Немножко. Было немножко.
— То-то и оно. Характер хороший?
— Характер гениальный. Лучшего не найти.