— Ну и женись. Не пожалеешь.
— Женюсь.
В вагоне шевелились, доставали с полок тяжелые вещи. Курить мне не хотелось, я все-таки затягивался через силу, бросал сигарету и через пять минут начинал новую. Поезд шел окраиной, и в сумеречной пестроте огней я видел те же переулки, трамвайные остановки, белые домишки, которые я всегда замечал с волнением, если возвращался после каникул издалека.
Южный одноэтажный город. Куда я направляюсь, кто меня ждет?
Засуетились пассажиры. В проходе образовалась очередь. В нескольких шагах от меня, за спиной морячка, стояла чудесная первокурсница из медицинского института. Она была уже не в теплой венгерской накидке, которая мягко шуршала на ней, когда она садилась в Сызрани, и не в пестрой рубашке и черных спортивных трико, когда намеренно часто ходила мимо меня по вагону за чаем, или, ожидая к себе внимания, теснилась в тамбуре, или сидела, поджав коленки к подбородку, в соседнем купе среди картежников, тайно доверяясь мне взглядом, как бы выделяя меня среди прочих, а в ярком южном платьице, с нежной лентой вокруг волос и с подкрашенными губками — несмелая, впервые оторвавшаяся в жизни от маминых глаз и еще не испытавшая радости от своей красоты и нетронутости. Все впереди, говорило ее русское личико, все где-то там, в новых днях, в институте, в общежитии, на танцах, в знакомствах и взглядах. Ей жалко сходить, ей хочется в последние минуты обернуться к тем, кому она нравилась в дороге, на кого поглядывала из-под газеты со второй полки, удобно и нежно растянувшись до окна, кого, осмелев, угощала конфетами. И она оглядывалась, неумело скрывая свои намерения, но я все видел, я читал ее как книгу. Мы играли с ней в карты, в тамбуре я думал о ней, как-то заботливо, бесцельно ухаживая. И душа ее тихо волновалась: шутят с ней, ходят за мороженым с ней, хвалят ее глаза, и ей кажется, что она нужна, ее любят, хотят привлечь. А с ней просто было хорошо от усталости и после хитрых двусмысленных разговоров с теми, кто нужен ненадолго. Только и всего.
Поезд остановился на втором пути. Я пожал руку проводнице, спросил ее адрес и пообещал когда-нибудь зайти.
— Если я буду жить здесь, — сказал я.
Первокурсница, тукая каблучками, нерешительно задерживала шаги. Я перенял у нее чемоданчик и молча повел к троллейбусу. Что делать с этим чистым существом? Как тянет она к себе! Но никуда я ее не позову, не приглашу ни в парк, ни на затон, ни в кино. Когда нет впереди ничего постоянного на твоем пути, лучше не звать за собой счастливых или готовых к счастью. Жаль поманить и потом расстроить ее сердце. Наверно, я очень ласково глядел на ее робкое личико — она смутилась и прыгнула на ступеньку, забыв о чемоданчике. Я подал его ей. Всего доброго. Щелкнула перемычка в моторе, в последний раз я полюбовался ее гениальными детскими глазами, в которых уже жило сожаление, и закурил с грустью, хотя курить совсем не хотелось.
Справа, у белого здания управления железной дороги, поворачивали по кольцу трамваи. На остановке я присел на чемодан. Трамваи подходили, пустели, кондукторши выпрыгивали попить из автомата. По этому маршруту курсировали потертые двухвагонки, которые я люблю так же сильно, как старые паровозы.
Опять я в южном теплом городе. Пять лет назад я так же вот сошел с поезда и потянулся по его улицам, на которых у меня никого не было. И сейчас никого. Подумать только — никого близкого, кроме Лерки. Но и от нее я уезжал месяц назад с обещанием не возвращаться и с невысказанной надеждой забрать ее отсюда, если я прибьюсь к какому-то берегу. Я уезжал без нее. Несколько пьяных сокурсников обнимали меня и клялись не забыть, но я-то знал, что они просто вгоряче, во хмелю, а завтра им станет все равно — был я на свете или не был.
— Старики! — кричал я с подножки. — Старики интеллигенты! Наш опыт войдет в анналы. Я плачу. Прощайте, старики! — сжимал я им руки. Помахал со ступенек. Я не пойду к ним ни сегодня, ни завтра. Мне нечего с ними делать, и уж тем более мне не говорить с ними о чем-то глубоко своем. Они умны и талантливы, они интеллигентны и всячески подчеркивают свою избранность, но мне дороже что-то попроще и породней. И все ж обидно порой, что в городе, где ты прожил пять лет, нельзя прийти в горькие минуты к другу, к своему человеку. Его нет. За пять лет не нажить друга! Одного презираешь, на другого не смотришь, с третьим просто скучно, четвертого и уважаешь и ценишь, но во дни риска и потрясений он вдруг покажется тебе трусливым мудрецом. А ведь я читал — были в истории времена, когда росли и множились друзья-единомышленники: революционеры, писатели, передвижники… Один из Тулы, другой из Перми, а встретились — будто век друг другу навстречу шли! А там еще кто-нибудь из Вологды, из Мариуполя, из разных городов русских! И все друзья! А мы?