Подошел трамвай с номером 1298 на последнем вагоне. За оконным стеклом сидела ко мне спиной кондукторша в знакомой синей кофточке, без косынки. Она повернулась и стала ловить свое отражение в окне, поправляя волосы, и ясные ее глаза глядели на меня, но не видели.
Я бочком протиснулся на задней площадке к окну, укрылся за спинами пассажиров. Она дернула за веревочку, вагон тронулся, побежали назад рельсы и вскоре каменно загудели между невзрачными домами.
— Возьмите билеты, граждане!
Ее голос. Я не оборачиваюсь, но представляю ее в другом конце — как она шевелит плечом и движется в тесноте, щелкает замком сумки, выгребает мелочь, отрывает билет и потом гордо садится на свое место у входа.
— А там, на последней площадке, все взяли?
— Все-е!
Я не умею притворяться, я опасался, что, если повернусь, она вскрикнет. Мы ведь уже простились. Месяц я отвыкал от нее. Как и мать на вокзале, мне было жалко ее в ту июльскую ночь, когда взгляд ее упрекал: «А как же я? Ты обо мне подумал?» И нечего было ответить. Что-то уносило меня от нее. Я тихо собрался под утро, она проснулась, обиженно лежала в постели.
— Мне, пора, — сказал я и даже поцеловать ее не посмел — это было бы горько для нее.
— Езжай, — сказала она тихо и резко, непрощающе перевернулась на другой бок, к стенке.
Напрасно я теперь боялся: она не вскрикнула. Трамвай достиг окраины, люди сошли, и я позвал ее, приблизился. Она нисколько не удивилась, как будто мы расстались утром, сошла ко мне на площадку — тонкая, высокая, с упреком в глазах. Всегда она упрекала меня только глазами. Десять минут назад мне было преступно-радостно воображать, как она тосковала по мне, плакала и перебирала в памяти наши места и все с нами связанное; как бы встретила меня и зарыдала. Она же вела себя просто, чуть грустно и словно ни на что не надеясь.
— Кондуктор! — крикнули с передней площадки. — Какая остановка? — «Зеленая». Когда ты приехал?
— Только что.
— Удивительно. Ты же собирался жить с матерью.
— Раздумал. Ты не ожидала?
— Нет.
— Когда ты заканчиваешь?
— Полвторого.
— Я подожду. Поезжу с тобой.
— Может, не надо, а? — как-то мягко попросила она. — Все равно…
— Получите с меня, кондуктор.
— Сколько вам?
— Один.
— Меня хозяйка выселяет, — сказала она. — У нее родственники.
— Я перевезу тебя к проводнице.
— Какая еще проводница?
— Есть одна… Да ты не думай.
— А я и не думаю… Я давно уже ничего не думаю.
— Ну не сердись, — коснулся я ее, она отстранилась и села на свое место. Я глядел на нее. Не будет она меня больше упрашивать, догонять в полночь в одном халате, не скажет, что без меня трудно жить. Все это бывало прежде.
— Может, ты сойдешь? — сказала она на остановке в центре города.
— Посижу. Куда я пойду?
— Ты голодный?
— Ерунда.
Мы ездили из конца в конец, она занималась обслуживанием, я сидел напротив нее, боком к окну, и молчал. Ближе к ночи мы чаще оставались одни в вагоне, она была вежлива, совала мне яблоки, спрашивала о доме и не разрешала курить, но чего-то уже не хватало, и лицо ее выражало грусть.
В час двадцать мы въезжали в трамвайный парк. Мы стояли на пустой площадке, близко склонив головы, и я изредка касался губами ее щек, волос и виска.
Кажется, она опять мне прощала.
2
Август клонился к концу. Куда ни взглянешь — светло, уютно, желтеют акации и каштаны, и уже по-осеннему тихо идут и идут люди.
Стоять или сидеть на одном месте я не мог. Я побрел по центральной улице. Это почти единственная приличная улица в городе, на которую выходят на свидания, по делу и без дела, она красива и длинна, но я не очень люблю ее и предпочитаю сворачивать в немощеные переулки.
В магазине тканей появилось дешевое, некрасивой расцветки полотно. Очередь гудела. Стоявшие сзади опасались, что им не достанется, расхваливали материал и советовались, на что он сгодится, прикидывали, сколько метров пойдет на платье, если для себя, сколько потратится, если дочке, и уж коли не выйдет — пригодится невестке (как раз в будни) или старухе матери (ей в клуб не ходить). То были простоволосые женщины с дальних улиц или приезжие из деревень. Напоминали они мне мою мать. В таких же неважных, много раз стиранных платьях, и на ногах была запыленная немодная обувка. Так же вот она бегала по магазинам, щупала дорогие, на мой рост, брюки, подсчитывала, сколько надо занять денег и чем тогда отдавать, вздыхала и просила попроще, оправдывая себя: «Переходит и в этих, пока учится, а там уж будет самостоятельней — наживет и купит по вкусу». Да, так мы и жили — она там, я на юге, и очень разно жили: она думала обо мне, обо мне и обо мне, я же искал бурных, трепетных минут, вечеров и ночей, женских глаз.