Потом я перебрался в обувной магазин, где нарасхват брали чехословацкие босоножки. Мне они были не по карману.
Из обувного я перешел в книжный. Книжный как родной дом. Здесь знакомы и продавцы, и покупатели. Вот опять вижу маленького остроносого клиента с тяжелым портфелем. «Что новенького?» — ласковым женским голосом вопрошает он и снимает очки, нежно трет стекло платочком. Располневшая, с пятнами на лице Марина подает ему книги и стеснительно прикрывает руками живот. Вот и ее я буду помнить всегда: наш первый и последний танец в парке, еще в ту пору, когда я смущался, и потом только взгляды, взгляды и никаких слов, никаких приглашений, хотя все могло исполниться. Да, все могло быть, но время прошло, и помнятся только взгляды и вопросы: «Марина, вы мне Евтушенко оставили? Марина, вы не забудьте». И даже не «ты», а «вы», и теперь уже навечно. Клиент берет книги, радостно хмыкает, тянет на нос очки и листает, листает страницы, сияя и бормоча: «Возьму, возьму, возьму…» Книг много, и к античным, западным, американским, русским, центральным и областным он непременно добавит еще какие-нибудь убогие брошюрки, методики, популярные графоманские серии. И это еще не конец. В киоске он набирает кипу газет и журналов и опять кланяется, опять ему сулят оставлять всякие приложения, опять хвалит он что-то посредственное, безликое и уходит с переполненным портфелем. Тут он встречает меня и немножко побаивается, знает мою скверную привычку издеваться. В душе он считает меня циником. А мне жалко его зачастую. Уже никогда-никогда не задрожать ему над строкой так, как мне, потому что отдал свое сердце всему без разбору.
Я стою и улыбаюсь ему вслед. Зачем живет человек? Знания его велики, кто же спорит, но, накопленные без любви, они никого не согрели.
Я стою и стою. Куда бы еще пойти? Жарко, ничего не хочется делать: ни читать, ни сидеть, ни думать даже. Словно и не уезжал я из этого города и не надеялся на перемены. Да, ничего не случилось за лето: та же улица, те же магазины и те же людские заботы. И я все такой же, неповеселевший, хотя и стараюсь расстаться с собой каждый час.
Выпить бы, что ли? Нет, и выпить не тянет, и никого не желаю встретить. Как хороши, как дороги оставленные места! Но вернешься к ним жить — и тоска. Воспоминания легки и призрачны, в них мало досады, все, что надоело, — прошло, от чего было печально — не так уж и плохо, незаметное и скромное вдруг обретает тихую высокую тональность. Но кончатся воспоминания, и…
Подсесть к Лерке в трамвай? «Ты что, — скажет, — опять скучаешь? Бедный, я дам тебе ключ, поешь. Хотя как же — карга старая взвоет». И закричит на весь вагон, оторвет билеты, пожалуется на духоту и усталость, да тут же и забудет об этом.
«Лучше пойду к проводнице, — решил я, — договорюсь о квартире». Домой к ней идти не пришлось, я ее повстречал на базаре. «Да, да, конечно, — сказала она, когда я провожал, неся ее сумки с покупками до троллейбуса, — я живу одна, и мне будет не так скучно, да и за квартирой будет кому приглядеть, пока я в поездках».
Расставшись, я двинулся дальше. Носило меня повсюду Я опять побывал на базаре («Почем лучок, почем сливы?»), на продаже собак («Чья? Не генерала Жигалова?»), на соревновании городошников, таскался возле кладбища, смотрел на улице Мира, как ссорятся в очереди за цыплятами женщины, наведался из любопытства в церковь.
Мал, тесен город, слышно все.
— Мы в воскресенье, — говорят двое на лавочке, — даем песню фрайеров из Омского хора.
— Песни плохие.
— Но! Зато как они сделают! Сопровождение какое! Двенадцать фрайеров, представляешь! Двенадцать фрайеров с голосами. Мы отвалили каждому по пятерке.
— А мне не даешь заработать.
— Я же тебе предлагал. Великолепная тема, на двадцать рублей. Вот мы недавно парню сделали халтуру на двадцать четыре рубля.
В углу сквера траву не подкашивали. Можно улечься, почитать, подумать и даже поспать. Трава высока и пахнет, как в поле. Небо пусто и чисто. Лежи, смотри и думай, думай, как жить. Кури, пой, люби, проклинай — никто тебе не помешает. Ты один и думай, думай, к чему ты идешь.
В этом сквере, в этой высокой траве мы однажды сидели с Леркой, весной. Воздух темнел, повеяло прохладой, потом понесло пыль и бумажки, заколыхалась листва. Люди покинули скамейки, стало одиноко и свободно. Неизвестно, почему я люблю те далекие мгновения. К двенадцати часам погас свет, затрепыхало, ахнул с реки гром, и мы вскочили, побежали в обнимку под ливнем к ее воротам по уже сырой земле, хохоча, шлепая босоножками, влетели в ограду, на кухню, где она, дрожа, прилипла ко мне и подставила мокрые губы, шепча, что все это к счастью, к знамению будущих дней. Тогда я и понял, что только с ней мне и ждать своей судьбы. И в дни ссор и долгих расставаний эти внезапные порывы обретали и смысл, и судьбу, и воспоминания.