– Что-нибудь придумаем, парень. У этих людей по крайней мере есть какие-то принципы.
– Они объявили всем русским джихад. Мусульмане – страшная сила.
– Но сперва джихад начали против них русские. Без всякого объявления.
– Пустые разговоры, – вмешалась Ева. – Нужно думать о том, как выжить. – Она стояла возле маленького грязного оконца и смотрела на склон горы, заросший пихтовыми деревьями. Сумерки, притаившись за скалами, дожидались момента, когда погаснет последний луч солнца, опустившегося в седловину между гор. – Эти места наверняка вдохновили бы Шекспира на создание очередной трагедии, которую последующие поколения превратили бы в фарс либо водевиль. Интересно, почему в конце двадцатого века трагедия не воспринимается в чистом виде? – спросила Ева, не поворачивая головы от окна.
Анджею все больше и больше нравилась эта женщина. В ней чувствовалась какая-то недосказанность. «Но пусть лучше она не говорит то, что ей положено сказать, – подумал он. – Это может оказаться скучным».
– Сколько тебе лет? – Впервые в жизни он задавал такой вопрос женщине.
– Скоро тридцать. Я выгляжу моложе, но это обман зрения. Я очень старая душой.
Она присела на топчан и взглянула на Анджея так, словно увидела его впервые.
– Да, я уже так стар, что мог бы быть тебе дедушкой, – сказал он. – Но это тоже обман зрения – у меня молодая душа. Я говорю это вполне серьезно.
– Ты на самом деле возьмешь меня в Гонолулу? – Женщина не спускала с него серьезных серых глаз.
– Если захочешь, даже дальше, – сказал Анджей. – Думаю, с этим проблем не возникнет.
– Я буду твоим военным трофеем. Настоящий мужчина обязательно должен привезти с войны трофей.
– О да. Если хочешь, я могу на тебе жениться. Я вдовец. Разумеется, это будет фиктивный брак, и ты…
– Почему же фиктивный? – удивилась Ева. – Разве я тебе не нравлюсь?
Он вспомнил, что у него уже есть русская жена, про которую он в последнее время совсем забыл, и рассмеялся. Ну да, у него всегда было по две жены, а теперь, после смерти Сьюзен Тэлбот, матери Сью и Тэда, осталась всего одна. Вот, наверное, почему он и поспешил сделать Еве предложение. Он сказал ей об этом.
– Странно. Ты совсем не производишь впечатления многоженца… Знаешь, если честно, я бы хотела попробовать с тобой сегодня. – Она бросила быстрый взгляд на спавшего на циновке Леонида. – Он побоялся заиметь интрижку с женой своего командира. Даже под кайфом. Чудило. Поначалу меня это распалило, но потом я поняла, что не стоит стараться. Наверняка он неинтересен в постели – сунул, вынул…
Она говорила циничные вещи, но при этом выражение ее лица оставалось ангельски чистым. Анджея возбуждал этот контраст, и тем не менее он сказал:
– Нет, сегодня мы этого делать не будем. Тебе придется потерпеть по крайней мере до Гонолулу. Война и секс, как сказал классик, вещи несовместимые.
В свои тридцать лет Эдвард Тэлбот все еще оставался девственником. Но это вовсе не значит, что его совсем не интересовали проблемы секса, – напротив, они его слишком интересовали, и был момент, когда Эдвард даже стал опасаться за свой рассудок. Понимая, что всему виной его добровольное воздержание, Эдвард, тем не менее, никак не мог переступить грань, отделяющую жизнь вымышленную от жизни реальной.
В своих фантазиях он обладал самыми красивыми и сексапильными женщинами в мире. Они отдавались ему в романтичнейшей обстановке: на необитаемом острове, на пустынном пляже под рев прибоя, в широченной кровати средневекового замка, со всех сторон освещенной гроздьями свечей… Казалось, его фантазиям нет предела, и очень часто, погружаясь в них, он испытывал оргазм, при этом даже не прикасаясь к своим гениталиям. Оргазм обычно был очень сильным, и после него Эдвард долго лежал в своей узкой холостяцкой постели, не в силах пошевельнуться.
Утром, разглядывая себя во время бритья в зеркале, он обращал внимание на желтоватые круги под глазами. Эдвард знал, его коллеги по клинике уверены в том, что он проводит ночи в оргиях – об этом намекнул как-то за ленчем анестезиолог Кристофер Браун, картежник и ловелас.
– Хотел бы я хоть одним глазком взглянуть на твоих женщин, – сказал он и дружески подмигнул Эдварду. – Мне казалось, в Нью-Йорке даже у шлюх и тех темперамент улитки.
Эдвард поднял глаза от тарелки с овсяным пудингом и недоуменно посмотрел на Кристофера.
– Ладно, ладно, молчу. Просто многие наши девицы заводятся от твоей холодности, разумеется, объясняя ее не отсутствием у них обаяния, а твоей пресыщенностью женскими ласками. Да и видок у тебя другой раз бывает… гм… достойный восхищенной зависти.
Эдвард молча поглощал пудинг. Слова Кристофера его поразили. Он никогда не замечал, чтобы кто-то из женского медперсонала клиники проявлял к нему повышенное внимание. Разумеется, шутки и обмен любезностями в счет не шли – у них был дружный, отлично подобранный состав служащих. И все благодаря стараниям управляющего, который проводил много часов за изучением всесторонних данных нанимаемых на работу людей, будь то уборщик туалетов или нейрохирург.
Эдвард стал приглядываться к работающим с ним бок о бок девушкам, невольно сравнивая их с женщинами из своих фантазий. У одной из них были слишком толстые икры, другая часто морщила лоб, третья… Словом, они его совсем не возбуждали. Очевидно, это была какая-то аномалия, и Эдварду захотелось во всем разобраться самому, не прибегая к помощи психиатра, – ведь он сам до мозга костей был человеком науки.
Одно Эдвард знал о себе точно: гомосексуальных наклонностей у него нет. И это значительно облегчало его задачу познания собственного сексуального «я».
Ему не хотелось, чтобы коллеги по клинике знали о том, что он решил поставить над собой эксперимент, преследуя как научные, так и глубоко интимные цели, – ему казалось, это подпортит его имидж. Эдвард чрезвычайно дорожил своим имиджем талантливого нейрохирурга без каких-либо заметных комплексов, столь мешающих человеку отдаваться целиком и полностью любимому делу.
Американки, в особенности жительницы Нью-Йорка, казались ему стерильной расой, удовлетворяющей свои сексуальные потребности с помощью вибраторов. Разумеется, тому виной был еще и страх перед этим таинственным заболеванием, аббревиатура которого – AIDS[8] – напоминала Эварду рекламу известной фирмы по производству спортивных товаров. Искусственный член был столь же безопасен в этом отношении, как и его ночные фантазии. Но, как понимал Эдвард, и то и другое было всего лишь суррогатом.
Отец свалился как снег на голову. Отец – поджарый загорелый мужчина с веселым, немного дерзким взглядом был для Эдварда совершенно чужим человеком, к которому он не испытывал никаких чувств. Отец позвонил ему домой и, не пускаясь в длинные беседы, пригласил пообедать, как он выразился, «У Цезарей», то есть в ресторане «Двенадцать Цезарей».. Поколебавшись немного, Эдвард принял приглашение. Ему вдруг пришло в голову, что, возможно, взаимоотношения с этим человеком служат в какой-то степени причиной его, Эдварда, сексуальных аномалий. Он едва дождался условленной встречи.
– Как вы похожи! – воскликнула на ломаном английском спутница отца, молодая белокурая женщина с правильными чертами лица. – Нет, вы совершенно разные, – заявила она уже через пять минут. – «Волна и камень. Стихи и проза, лед и пламень…» – процитировала она по-русски, и отец перевел сыну, пояснив, что это пушкинские строки.
– Моя жена, твоя мамочка, – представил он женщину. – Не осуждай своего старого родителя за то, что он слишком любит жизнь, а следовательно, женщин. Она русская, и я вывез ее из Афгана в качестве военного трофея.
Вечер оказался на редкость веселым. Рассказы отца об афганской войне не то чтобы заинтересовали Эдварда, но расширили его представление о реальном мире, в котором, как выяснилось, кроме стерильных операционных палат, медицинских книг и прочих будничных дел, существуют холодные пустыни с выжженной дотла землей, вертолеты, плюющиеся смертоносным огнем, воины аллаха – моджахеды, стойко защищающие свое отечество. Нью-Йорк был скучным, цивилизованным до неприличия городом. Эдвард вдруг подумал о том, что его с детства окружала стерильность во всем, прежде всего – в чувствах. Не исключено, что это и есть одна из причин, если не главная, его сегодняшней сексуальной проблемы.