– А я не собираюсь влюбляться, – заявил Томми. – Если влюбишься, тебя будут как за веревочку держать. Помню, этот сержант Лопес, в которого была влюблена Зелда, все время дергал ее за веревочки, и она делала все, что он хотел. Так вот и я кого-то за веревочки буду дергать. – Он вдруг хлопнул себя по лбу и сказал: – Какой же я дурак! Ведь мистер Хоффман сказал, чтобы я привез тебя к нему. Сегодня. Прямо сейчас. А я тут расселся и болтаю. Сестренка, надевай джинсы и свитер – там ужасно холодно. Я рассказывал мистеру Хоффману про тебя, и он очень хочет с тобой познакомиться.
– Я мигом. – Лиззи вскочила и побежала одеваться. На пороге кухни она обернулась. – Тебя послал ко мне Джимми…
СНОВИДЕНИЯ МИСТЕРА ХОФФМАНА
Мистер Хоффман сидел на веранде в кресле-качалке. Его тень на стене шевелилась, но это был обман зрения – он сидел неподвижно, шевелилось пламя от толстой свечи, которую зажег Томми: по веранде гуляли сквозняки.
– Я рад, что ты приехала к нам, Элизабет, – сказал мистер Хоффман. – Томми много про тебя рассказывал. Он все говорит, какая ты красивая и изысканная. Ты наполовину русская, верно? А ведь я когда-то был в России… Садись, пожалуйста.
– Я родилась в Штатах, – сказала Лиззи садясь. – Я никогда не была в России. Моя родина здесь. Хотя нет. – Она вздохнула. – Моя родина – Атлантический океан.
– Это твое прошлое, Элизабет. Но у тебя есть и будущее. Представь себе, что ты идешь по канату над глубоким ущельем. Ты сделала несколько шагов и остановилась. И пытаешься удержать равновесие. Канатоходцу, чтобы не упасть, нужно все время идти вперед.
– Но я не хочу идти вперед, – возразила Лиззи. – Зачем? Там я вижу только чужие лица. Будущее – это холодно и неуютно.
Она зябко повела плечами, и Томми накрыл ее ноги пледом. Они сидели рядом на низком диванчике в углу веранды.
– Я тоже когда-то так думал. Я никому не рассказывал то, что хочу сейчас рассказать вам, дети мои. Если вам станет скучно слушать, так мне и скажите. Я не обижусь. Потому что чужая жизнь, тем более жизнь такого старого человека, как я, вам, молодым, может показаться непонятной и неинтересной. Мы люди разных эпох, к тому же наше поколение было воспитано на романтике войны и расизме. Пацифизм во времена моей юности считался одним из самых страшных грехов. Я имею в виду прежде всего Германию, где родился и вырос. Но я не считаю эту страну своей родиной – она не подарила мне ничего светлого, если не считать любви моей бедной матери. Но она умерла, когда мне было пять с половиной лет, и я остался с отцом.
Мой отец, – рассказывал мистер Хоффман, – был из знатного рода и гордился своим арийским происхождением. У нас в доме, сколько я помню, звучала музыка Вагнера, а потом, когда к власти пришел Гитлер, стали звучать и военные марши. Помнится, я просыпался под их бодрый жизнеутверждающий ритм, делал зарядку, обливался холодной водой… Потом отправлялся в школу. Влияние музыки и ритма на человеческий, а в особенности детский организм, еще мало изучено. Я склонен думать, что оно безгранично.
Как-то, придя из школы, я увидел, что на стене вместо маминой большой фотографии висит портрет тети Шарлотты, ее младшей сестры, которая умерла на год раньше мамы и тоже от туберкулеза. Помнится, отец уже ходил в нацистской форме – он занимал важный пост в ведомстве Геринга. В тот вечер он был возбужден и чем-то озабочен.
– Вильгельм, мне нужно с тобой серьезно поговорить, – сказал он. – Пойдем ко мне в кабинет.
Прежде чем начать разговор, он запер двери, завел патефон и поставил пластинку с увертюрой к опере Вагнера «Тангейзер».
– Ты уже большой и все понимаешь, – обратился он ко мне. – Ты любишь Германию и будешь служить ей до последнего вздоха. – Он не смотрел мне в глаза. – Понимаешь, твоя мама, которую я нежно любил, была наполовину еврейкой. Я этого не знал, когда женился на ней, – ее мать к тому времени уже умерла, а отец, твой дедушка Франц, был чистокровным немцем. Бабушка Эльза, мать тети Шарлотты, тоже была чистокровной немкой. Твоей матери она приходилась мачехой».
В тот момент зазвучало мое любимое место из увертюры – гимн Тангейзера, в котором он славит богиню Венеру, а в ее лице земную любовь. Кто-кто, а Вагнер, думаю, знал толк в любви.
Отец тоже слушал музыку. Его лицо просветлело, расправилась складка на переносице.
– Черт возьми, а ведь жена старины Рихарда, Козима фон Бюллов, в девичестве Лист, была дочерью Мари д'Агу, происходившей из семейства еврейских банкиров. Именно его родной внук стал основоположником учения о чистоте арийской расы. Любопытный поворот. – Отец задумчиво покачал головой. – В этом что-то есть, верно? По действию это напоминает прививку от оспы. Тебе в организм вводят ослабленный вирус этой страшной болезни, ты ею переболеваешь в легкой форме и надолго, если не навсегда, приобретаешь иммунитет. Однако для наших так называемых мудрецов из Geheime Staats-polizei[34] это слишком сложно. А потому я решил облегчить их задачу. Я уничтожил мой брачный контракт с твоей матерью и твое свидетельство о рождении. В архиве мэрии в Цвиккау, где хранятся регистрационные книги, случился пожар. Мне выписали новые документы. Тетя Шарлотта была чистокровной немкой – твой дедушка Франц, молодчина, во второй раз женился правильно. Так что, мой мальчик, нам с тобой ничего не угрожает.
Открытие, что в моих жилах течет еврейская кровь, произвело на меня удручающее впечатление – в Германии к тому времени уже вовсю закрутилась машина антисемитской пропаганды. Слово «Jude»[35] стало чуть ли не самым ругательным. Я знал из газет, что повсюду, даже в кругах, приближенных к Гитлеру, идут чистки.
– Не расстраивайся, сынок, – успокаивал меня отец. – Помни мое сравнение с прививкой. Похоже, это так и есть на самом деле. И ты наверняка это докажешь в самом ближайшем будущем.
Помню, ночью у меня поднялся жар. Мне казалось, моя арийская кровь бунтует, вступая в реакцию с кровью еврейской и пытаясь ее нейтрализовать. Я даже слышал шипение, характерное для химической реакции. Еврейская кровь отступала, освобождая артерии, вены, капилляры для крови арийской. Но она все равно оставалась в моем теле, и я ничего не мог с этим поделать.
Отцу сошла с рук махинация с документами – меньше чем через полгода он стал большой шишкой, и у нас в доме замелькали лица будущих подсудимых на Нюрнбергском процессе. Я смотрел на них восхищенными глазами юноши, безоговорочно уверовавшего в идею превосходства одной расы над всеми остальными. Цензура к тому времени потрудилась на славу, и отовсюду были изъяты книги и прочие документы, которые могли бы рассказать таким, как я, наивным молодым людям, не только о том, что подобное в истории уже случалось, но и о том, как плачевно все заканчивалось для возомнившей себя венцом творения расы.
Но об этом даже не стоит говорить – это пройденный урок. Правда, мне кажется, человечество, усвоив его, благополучно забыло. Я не пророк и не собираюсь ничего предсказывать, но, будь моя воля, я бы во всех современных школах хотя бы по десять минут в неделю демонстрировал кадры из кинохроники времен третьего рейха. И без всяких комментариев.
Друзья отца составили мне протекцию, и я поступил в секретную службу. Осенью сорок второго я оказался в России, в занятом нашими войсками городе на юге. Это был Новочеркасск, столица донских казаков.
Прежде чем попасть в этот город, я прошел соответствующую подготовку и перечитал много исторической литературы. В ней рассказывалось о нелегкой судьбе казаков, об их военных подвигах на благо Российской империи. Кажется, Толстой сказал, что казаки создали Россию. В Октябрьскую революцию с ними жестоко расправились большевики – они истребили около двух миллионов, не только мужчин, но женщин и детей. Казаков почему-то ненавидели евреи, которые преобладали в среде революционеров. Так писали немецкие историки.
Погода стояла холодная, хоть это была южная провинция России, в ноябре установились морозы, выпал снег. Я поселился в особняке великолепной старой архитектуры. По всему видно было, что строил его богатый человек: печи, а их в доме оказалось четыре, были обложены затейливыми изразцами, комнаты просторные, с огромными окнами, на потолке лепные украшения, паркет дубовый.