В машине он насвистывал песенку, которую играл когда-то в комнате под самой крышей своего родного Вильно. На душе было легко.
Ночами Маше казалось, будто по дому кто-то ходит.
Она спала в мансарде, вплотную придвинув кровать к большому окну. Она соскучилась по звездам и шелесту листьев на ветру. В ее больничной палате окна были покрыты белой краской и забраны решеткой. К тому же там были двойные рамы и никакие шумы извне не долетали. Маше казалось порой, что она оглохла и больше никогда не услышит щебета птиц, шелеста листьев, плеска и журчанья живой, а не водопроводной воды.
Ее спасло то, что в палате было радио. По нему транслировали программу, по которой с утра до вечера звучала классическая музыка. И никакой информации. Первое время ей так хотелось услышать новости. Ей казалось, из них она каким-то образом узнает, где Ян и что с ним. Сиделка изредка приносила газеты. Как правило, это была «Неделя». Маша прочитывала ее от корки до корки. Очень скоро она поняла, что это занятие так же бессмысленно, как и ее вопросы к медперсоналу клиники относительно судьбы Яна, – никто ничего не знал, а может, это было притворство.
Когда умер Черненко и к власти пришел Горбачев – об этом Маша узнала от той сиделки, которая приносила газеты, – несколько недель к ней не заходил никто, если не считать разносчицу еды. Потом как-то утром пришли двое в белых халатах и повели ее в кабинет главного врача. Там сидел мужчина в штатском неприметной – кагэбэшной – наружности. Машу оставили с ним с глазу на глаз.
– Мы можем выписать вас отсюда в любую минуту, – сказал мужчина, глядя на Машу глазами неопределенного цвета. – Но вы должны дать подписку, что никогда не будете разыскивать своего брата, упоминать его имени в разговорах с кем бы то ни было, а также никому не расскажете о том, что видели его.
– А если я не выполню ваше условие? – спросила Маша. – Что тогда?
– Тогда нам придется его устранить. – Он сделал резкое движение лежавшей на столе рукой, словно сбрасывая на пол мусор. – Другого выхода у нас нет.
– Где он сейчас? – Маша тут же поняла бессмысленность своего вопроса.
– У нас. И ему, уверяю вас, ничего не угрожает, пока вы будете держать язык за зубами.
– Я не хочу, чтобы меня выписывали, – твердо заявила Маша. – Мне здесь хорошо. Можно вас кое о чем попросить?
– Я вас слушаю. – Мужчина насторожился и удивленно поднял брови.
– Передайте ему от меня привет и скажите, что я его помню и… люблю, – едва слышно закончила она фразу. – И пускай не волнуется обо мне.
– Обязательно передам, – с явным облегчением пообещал кагэбэшник и протянул ей листок бумаги. – Если вас не затруднит, подпишите вот это.
Там было всего три строчки.
«Я, Мария Андреевна Павловская, действуя согласно своим убеждениям, обязуюсь докладывать любую информацию, связанную с антигосударственной деятельностью и подрывающую могущество СССР».
– Но я… Откуда я могу узнать сведения подобного рода, находясь…
– Это всего лишь формальность. – Он улыбнулся одними губами. – Это нужно в первую очередь вашему брату. Мы готовим его к очень важному заданию, а потому его анкета должна быть не просто безупречной, а идеальной.
– Но я… Хорошо, я подпишу. – Взяв протянутую ручку, Маша быстро расписалась.
– Я одно время работал в отделе у вашего свекра, – говорил мужчина, пряча листок в папку. – Это был человек старой гвардии. Нынче таких осталось раз, два и обчелся. Кстати, вас не интересует судьба вашего мужа?
– Мы с ним давно не виделись. Надеюсь, у него все в порядке?
– Относительно. Он иногда выполняет для нас кое-какие мелкие поручения. Но мы ему до конца не доверяем – пьет и много болтает. Пришлось даже лишить его загранкомандировок.
– Я думала, это из-за меня.
Мужчина засмеялся. При этом глаза его остались такими же серьезными и настороженными.
– И он так считает. Отлично. Надеюсь, вы не собираетесь с ним сходиться?
– Нет. – Маша замотала головой. – Это невозможно.
– Я вас понимаю. И по-человечески одобряю. Когда отец вашего мужа Дмитрия Павловского ушел в отставку и ваша семья лишилась привилегий, вы правильно решили воспользоваться случаем и сбежать куда подальше. Какие могут быть здесь перспективы у молодой красивой женщины, привыкшей…
– Вы… вы все передергиваете. – Маша привстала с кресла. – Я сделала это потому, что… Господи, какая разница – вам все равно этого не понять.
Она опять села.
– Ошибаетесь. Я все прекрасно понимаю. Этот дешевый авантюрист Ковальский, он же Смит, с которым вы встречались в России и обо всем договорились, разыграл ваш побег по нотам, написанным в ЦРУ. У нас есть доказательства сотрудничества этого человека с несколькими разведками как Запада, так и Востока.
До Маши больше не доходил смысл слов сидевшего напротив нее человека – они сливались в один монотонный гул. Ей казалось, голова постепенно наполняется густой и вязкой жидкостью, которая, переполнив ее, вот-вот потечет из ее ушей, глаз и запачкает лицо, шею, халат, тело – все вокруг.
– Довольно. – Она подняла обе руки, как бы защищаясь ими от монотонного словесного потока. – Я все поняла и приму к сведению. Прошу прощения, но мне пора обедать.
…Она глядела ночами на звезды. Ее успокаивал вид безбрежных небесных просторов, отвлекал от мрачных дум. Здесь звезды казались другими. Ей нравились здешние звезды.
Еще ей казалось, что дом хранит воспоминания о ее детстве, матери, отце, Юстине. Они жили здесь такими, какими были тогда. Пускай это другой дом и эти доски, штукатурка, стекла и все остальное никогда не видели ее маленькой, все равно она им доверяла, потому что поняла с самого начала: новый дом был не просто копией старого – в нем жила душа того дома.
Она засыпала под утро и, проснувшись уже ближе к полудню, еще не открывая глаз, с удовольствием вдыхала запах цветов, черешни, клубники. Она растягивала это удовольствие – вхождение в день через обоняние окружающего мира. Перед ее мысленным взором проносились картины цветущих садов под голубым небом, стаи птиц над головой, она видела реку такой, какой она была во времена ее детства, – манящей, что-то таинственно нашептывающей.
Открыв глаза, она любовалась букетом из белых лилий или гладиолусов, медленно переводила взгляд на блюдо с только что собранной клубникой и черешней. Прежде чем потянуться рукой за ягодой, снова закрывала глаза и представляла ее удивительный вкус.
Нонна, услышав скрип половицы под ногами Маши, поднималась по лестнице с большой кружкой молока. За ней шел улыбающийся Толя.
Они завтракали вдвоем под акацией – у Нонны к тому времени заканчивался перерыв, и она, собрав на стол, спешила в амбулаторию. Вокруг цвели цветы, жужжали пчелы. Внизу тихо плескались речные волны.
Толя сопровождал ее повсюду, передвигаясь бесшумно, как тень. Но она все время чувствовала его за спиной. Поначалу ее это радовало, она улыбалась ему и что-нибудь говорила. Потом она свыклась с его вечным присутствием и не замечала его. Наступил час, и оно начало действовать ей на нервы.
В то утро она проснулась с мыслью, что Ян, освободившись из плена, первым долгом приедет сюда, в дом у реки. Она почему-то была уверена в этом, как и в том, что он появится неожиданно. Возможно, сейчас он уже спускается той тропинкой меж двух холмов, по которой они с Юстиной ходили в степь за травами.
Она выскользнула из-под одеяла, надела на голое тело ситцевый сарафан, который ей сшила Нонна, и сбежала по лестнице.
– Куда? – спросил стоявший у ее подножья Толя. – На улице дождик.
– Я… – Она осеклась, встретившись с пытливым и, как ей показалось, недовольным Толиным взглядом. – Я люблю гулять под дождем, – сказала она, проходя мимо него с опущенной головой.
От мокрой дорожки пахло весной. У Маши подкосились ноги, когда она увидела приближающегося к дому мужчину. Она остановилась, прижав к груди руки, и закрыла глаза.
– Почта, – послышалось от калитки. – Дочка, забери газету – дождик намочит.
Она открыла глаза. Мужчина уже повернулся к ней спиной и стал удаляться. Он ни капли не был похож на Яна.