Если слушать всё что он рассказывает, - запутаешься.
Говорит, что священник: и приход имел, и имя поповское - отец Иоан. Сейчас он просто Костя. Изгнали его из прихода, - за пьянство, и евангельскую забывчивость. Длинные волосы, собранные хвостиком в затылке, бородка, голос певучий, - остались.
Ни одного слова: из псалмов, писания, или церковного прошлого, - не говорит; свою личную теургию имеет. Все воспоминания, - тусклые, из мирской линии вытянуты. Задерёт глаза, смотрит куда-то вверх, и несёт некую ахинею. Косит для выгоды какой-то, а именно какой - не дознаешься.
Теперь он кочегаром сидит, устроился истопником работать в круглогодичном пансионате.
Летом, из надоевшей кочегарки перебирается в большое заброшеное здание, - бывшем двухэтажном доме: Куприна, Бунина, или Паустовского?.. - вроде здесь бывал Бабель, и даже сам Горький останавливался. Музей кому-то из них собираются тут открывать, потому всё ветшает, разваливается, пустеет здание. Решётки, лестничное ограждение, паровое отопление - Костя в металлолом сдал. Смолистые лиственные доски пола звенят плотностью столетней давности; в дождливое время, поп-кочегар их сухость на растопку котла раскалывает, - окаменелая смола ладаном церковным расточается, святость какая-то в топке котла горит.
Кроме кочегарки и дома Куприна, у Кости ещё жильё другое есть, - у бабки Риммы скуку топит, - она ему жена невенчанная. Вроде так.
Иногда приходит бабка в кочегарку узнавать шаги Кости, а знает их чётко. Курит свои длинные папиросы, и разговаривает с болезненной хрипотой, стыдит попа, а сама себя - попадьёй называет. Одета в постоянно чёрном костюме, который выедает впадины в устаревшем безобразии, комкает из её озабоченности, - обновлённую даму. Римма часто обозначает супружество жёсткими окриками, загоняет Костю к себе, что бы соседи видели неизменную надёжность её последнего замужества. Попадья, не щадит себя, свято исполняет обязанность, - иногда бьёт мужа.
Костя научился прятаться от гнева матушки, уходит за забор пансионата, в дачный посёлок забирается, на участок к списанному вертолётчику Янису Витосу, который лепит из старого кирпича свой дачный домик, расчищает заросшую делянку от колючих гледичий, акаций и ильмы. Ряды роз и тюльпанов планирует садить; полувоенный человек имеет свои заоблачные улёты.
Изгнанный из прежнего самочувствия поп, подвязывался помогать Янису, подкидывает в огонь костра сырые ветки, корни, и охотно угощается ореховой настоечкой, горький напиток горит причастием души упавшей с заоблачного неба.
- Ух, силище во мне образовалось, - говорил он, - камни ворочать охота.
- Давай Костя ломами, пень из ямы достанем, засыпим вырытое место землёй и пеплом, пусть осядет грунт за зиму, весной ёлки посадим. - Янис дал попу лом, - тяжёлую металлическую свечу.
- Давай, давай! - Костя стал пританцовывать вокруг пня, ухватился за железный прут: пыхтит, нажал, надавил, ...и отошёл; своё слабосилие худой грудью показывает. - Это не для меня.
Лом остался под пнём, даром торчит под корнями. Костя презрительно смотрит на выкопку, источает святое недовольство глупому пню, устало полез пальцами под живот, выдохнул уйму бесполезного воздуха, что застоялся в измученных лёгких, ощупал слабые рёбра, вроде лом в них застрял, закатил глаза в пустоту и заключал:
- Изнурение какое-то! Тут усиленный тягач нужен! Без вертолёта не вытянем!
Вертолётчик приспособил привычные рычаги, канаты, срубил прятавшуюся под пнём жилу, действовал без надобного наличия помощника, сам вышиб, достал из сыпучей ямы круглый пень.