- Моринака!
Тело не повиновалось, сотрясение не давало. Получилось только перевернуться на живот, проползти с полметра, цепляясь за доски, елозя ладонями по холодному покрытию. Покачало ещё несколько долгих минут, прежде чем амплитуда колебаний немного снизилась. Где-то в соседнем зале что-то упало, гулко и тревожно прокатилось по полу.
Сёта вскочил, очередной удар заставил его на миг зависнуть в воздухе.
- Моринака!
- Я тут... - какой слабый, беспомощный голос. - Всё в порядке.
Сёта шмыгнул носом.
- Теперь всё. Больше так трясти не будет, - сейчас слова диктовало не знание. Просто желание сообщить что-то утешительное.
Моринака не отвечала.
- Теперь можно выйти. Ты там рядом с дверью. Если сможешь открыть, будет светлее.
- Канда-кун.
Она... помнила его имя.
- Да? - отчаянно пересохшая глотка.
- Спасибо.
- Да... не за что...
Дверь жахнула и жалобно заскрипела. Сначала линией, потом всё ширящимся прямоугольником в теннисный зал проник тусклый, сероватый свет. Сёта тронулся с места.
Идти было страшно. Казалось, землетрясение продолжается, и пол вот-вот снова уйдёт из-под ног. Моринакой, похоже, владели те же чувства, потому что она не спешила вставать. Замерла рядом с порогом, обратив лицо к мрачному, ненастоящему свету. Глаза её были широко раскрыты. Чёрные и отчаянные.
- Канда-кун...
- Да?
- Мне нужно домой. Очень нужно.
- Давай сходим.
Моринака смотрела в пространство.
- Спасибо.
Толчки не прекращались. Шли волнами, с перерывом в несколько минут. Иногда блаженные эти перерывы длились обманчиво долго, по двадцать, по тридцать минут, и мнилось, что бедствие уходит. Оно, впрочем, действительно уходило. Но уходило очень постепенно.
Выйдя из спортивного здания, Сёта и Умика увидели учебное. Обомлели: первого этажа не существовало, школа просела и выгнулась вперёд, как живой человек, упавший на колени, схватившийся за выпяченный живот. Снизу, из-под покорёженной арматуры, из-за обнажившегося под штукатуркой кирпича, и сверху, из пустых голых окон, отовсюду раздавались крики, и в них тонул жестяной голос громкоговорильщика.
Сёта растерялся, хотел кинуться на помощь, потом глянул на Моринаку. Увидел белое лицо, прямую линию губ. Невидящие глаза. Потянул за локоть:
- Пойдём...
Путь до дома Моринаки - пешком, через завалы, через вставшие дыбом, взломанные куски асфальта, мёртвые поваленные столбы - занял больше часа. Телефон не работал, общественный транспорт не ходил, один раз они встретили мопед, и человек в шлеме приветственно махнул рукой, крикнул: «Будьте осторожны».
Пожелание было кстати. Город горел. Пылали здания и машины, трещали, корчились деревья, пожары сливались в цепочки. В небо поднимался густой сизый дым. В одном месте из-под земли хлестала белая, тугая, заманчиво блестящая водная струя, и люди суетились вокруг, кто-то кричал, чтобы привернули вентиль. Воняло газом.
Сёта старался не пялиться по сторонам. Пугало то, что он мог увидеть, удручали собственное бессилие и невозможность помочь. Но некоторые картины оставались на сетчатке глаза, въедаясь намертво.
Ошеломлённый человек, опустивший руки, застывший на обочине. Губы шевелятся, взгляд полубезумный. Что говорит - не слыхать, и не хочется слышать.
Люди, ползающие среди обломков. Люди, поднимающие доски, безостановочно кричащие имена. «Масако! Масако!» «Кента!» «Май-тян! Май-тян!.. Ответь! Ты меня слышишь?»
Немолодая женщина, прижимающая к себе детей. Расставила ноги широко, некрасиво - но какое кому дело. Обнимает - внуки они ей, сыновья? Громко причитает: «Живы, господи, как хорошо, все живы».
Сёта отводил взгляд, но чужие мольбы не спрашивая врывались в уши.
«Май-тян, девочка, откликнись!»
Моринака плакала. Сёта держался. Приближалась цель их пути. Дом Моринаки.
Сёта знал, что она там увидит.
- Мама!
Дома не было. Были обломки, была покосившаяся, съехавшая на землю, на удивление целая серо-синяя крыша. Красивая крыша, с ровно уложенной черепицей, с чёткими границами скатов, утолщениями балок на концах. И доски, камни, кирпичи, стекло, обрывки ткани - непривлекательная свалка под ней.
Моринака метнулась за ограду. За бывшую ограду, ныне сложившийся наружу шмат пластилина. Сёта остался стоять. Что произойдёт сейчас, он тоже знал, знал наизусть, словно просмотренный десятки раз фильм, словно старый кошмар; знал, как Моринака будет ползать среди обломков, будет приподнимать доски, будет кричать срывающимся голосом, звать родных. И знал, что это бесполезно.
На тело матери Моринака наткнётся на заднем дворе. Узнает только по одежде, по руке в зелёной резиновой перчатке, дотронется и долго будет сидеть рядом, не в силах даже разреветься. Потом встанет и медленно, как сомнамбула, переберётся через двор обратно. Вечером Моринака услышит имя отца в беспрестанно передаваемых по радио списках погибших.