«Бурнашов, не умирать ли собрался?» – воскликнул Космынин, подсел, обнял писателя за костлявые плечи, украдкою, как-то нехорошо подмигнул мне. «А вдруг? – печальная тень мелькнула в потухших глазах. – Загнусь, а вы черт-те что насочиняете». – «Брось, брось. Еще меня переживешь, такой гусь, и на моих поминках выпьешь». – «Ты вечен, ты вечен! Ой, братцы, – вдруг воскликнул Бурнашов, – братцы вы мои! Не продавайте души. Соблазнов-то сколько вокруг, дьявол пасет нас, сторожит всякую минуту, ждет, когда оступимся мы. И меня караулил, и меня, и чуть не поддался. Сробел бы, качнулся – и все. – Бурнашов стукнул себя в грудь. – И был бы там треснутый колокол, бом-бом». – «А какого же он обличья, если он есть?» – подал я голос. Но Бурнашов посмотрел сквозь меня, занятый своими мыслями. «Он же демон-искуситель, какое у него обличье? Самое благородное. Ой, братцы, прелюбопытную я вещь вычитал даве о фармазонах. Было три брата – искатели приключений на свою задницу. Лень и мотовство довели их до черты, а жить хочется. Ходили-бродили они везде, чтобы найти такого советчика, который бы научил, как легко делать деньги. И кто-то подсказал, что в таком-то, дескать, лесу живут знатоки, что делают деньги с ветру. Добрались братья до этих знатоков через путеводителя и увидели средь леса огромный каменный дом. Зашли они в этот дом, и их приняли как гостей. «Зачем вы пришли к нам?» – спросили знатоки. «Мы люди бедные, ищем добрых людей, которые бы помогли нам в нужде». – «Хорошо, мы поможем вам, только будете ли вы исполнять то, что велим?» – «Будем». – «Тогда прокляните весь мир и мать, которая родила вас». Братья прокляли. Знатоки добыли из безымянного пальца каждого крови, обмарали ею лоскуты бумаги и таковые прибили к стене вместо картин. И сказали знатоки братьям: «Кто из вас будет думать о боге – кровь того почернеет, и мы выстрелим из ружья в эту кровь. Тогда душа того человека будет томиться в сильной тоске и человек умрет. Чья кровь будет алая, значит, о боге не думает и будет счастлив на земле». Затем знатоки повели их в какое-то темное место для поклонения статуе сатаны. Как растворилась дверь – перед ними предстал сатана ужаснейшего вида. Два брата обмерли от страха, а третий не упал духом – поклонился сатане и получил за это тридцать серебряных монет. Кому их ни отдаст, они все к нему обратно, что ни купит, все окажутся в кармане. Это и значит получать деньги с ветру. Умер – и душа его переселилась к сатане, статуе которого поклонялся. А тех двух братьев выпинали из дома, и где-то они зряшно пропали». Бурнашов широко, устало зевнул, лег плашмя, сложил на груди руки крестом, будто собрался умирать: серое лицо выражало полнейшее безразличие, будто нас и не было возле. «Не понял, а кто тогда фармазон?» – с неприятной непринужденной улыбкой спросил Космынин, снова взглядом прося у меня поддержки, словно бы ему не терпелось вывести хозяина из себя.
«Эти знатоки и есть фармазоны. Ты бы отыскал такого и не пришлось бы пыжиться двадцать лет, собирать по крохам». – «Собачий бред это, и не больше!» – грубо, с непонятной озлобленностью выкрикнул Космынин. Но Бурнашов не успел ответить, как в дверь заглянула жена и отчего-то шепотом позвала мужа в столовую. Мы поднялись и раскланялись. Бурнашов не ответил, сидел на кровати, свесив ноги и громко барабаня пальцами по столу.
«Что ты как истукан, – шипел на меня Космынин, пока мы шли по коридору. – Язык приклеился? Тоже мне столичная штучка». Я пожал плечами, говорить не хотелось. Я и сам не понимал, что творилось со мною. Такое было чувство, словно бы я долго приглядывался к человеку, который нынче собирался покончить с собой, а я, точно зная это, однако не утешил несчастного, не отговорил, не остановил у гибельной черты. Я прочитал в себе равнодушное любопытство палача и был удивлен этим открытием и напуган.
Значит, порча сидит и во мне?
… Отчего я так устал? В голове кипело, будто там варился свинец и эти пары отравляли мое существование. Я встряхивал услышанное и очень боялся забыть. Мне мнились за исповедью Бурнашова какие-то особые путеводительные знаки на будущее. Я шел по весенней снежной каше, хлюпая башмаками и не разбирая дороги. Господи, как рассыпаны мы, как отдалились! – думалось назойливо. Словно на разных землях живем, посреди океана, а плавать разучились. Ведь я видел, как мучился Бурнашов, и ничем не мог пособить, он бы отверг все мои попытки. Ему плохо не только от того, что скончалась мать? Почему он так упорно отвергал меня? Словно бы не замечал присутствия, будто один лишь вид мой претил его тонкой натуре, вызывал рвоту; точно прокаженный явился вдруг не спросясь, и надобно было по чьей-то воле поцеловать его в изъязвленные мокрые губы; и, оттягивая этот момент, Бурнашов мучительно настраивал тревожно натянутую душу. А может, просто помнилось мне, почудилось? Я ж не соперник ему и ничего худого не совершил пока. Но, может, поклеп иль навет тому виною? Иль Космынин чего наплел?
«Ты обиделся? Он ведь в нас глубоко копнул, твой Бурнашов. Будто все про себя, все про себя, а что получилось…» – поддел я Космынина. Тот гулко бухал в кулак и, заворачивая на сторону бороду, растирал тонкую пупырчатую шею. «Он не мой и не твой. Он ничей. Он отцвел и никому не нужен. – Космынин сурово проткнул тростью снег, из скважинки брызнула прозрачная голубоватая водица. – Он мрак, и ничего от него не будет. Он просто дурак, самовлюбленный дурак и растлитель молоденьких женщин». Услышав приговор, я неожиданно рассмеялся, как шутовству, но Космынин был серьезен. И снова я удивился тому, что не разгневался на Космынина, не дал отпора, не заступился за Бурнашова. Его пинали, а мне отчего-то стало приятно слегка. Вернее, это было не чувство приятности, но далекое дыхание жестко придавленной зависти. Мохнатый зверь не помирал даже под властной пятою. Как бы пойманный с поличным, уличенный в дурном, я с брезгливостью возразил: «Мы-то, Космынин, навоз. Удобрим землю – и концы. Говоришь: из мрака он? Все из мрака, дорогой. И свет из мрака. Бурнашов долго будет». – «Может быть, старичок, может быть. Но сердце мое, но ум мой другого жаждет. – Космынин, наверное, уловил неприязнь в голосе, дружески приобнял меня за плечи, склонил набок голову. – Он слишком громко кричит проповеди свои. Он не умеет слушать. А все гениальное говорится тихим голосом». – «Тихо, на ухо говорятся только сплетни», – перебил я, не дослушав. И оттого, что защищал Бурнашова, горячился за другого человека, сердце мое пело и радовалось. «Ну ладно, ладно, бог с ним. Не будем же из-за него ссориться, верно?» Космынин посмотрел на меня в упор, приблизив лицо, но очки отсвечивали, и глаз я не разглядел. У Космынина было затхлое, какое-то старушечье дыхание. Я отворачивался, но приятель неотступно настигал, словно бы хотел внедрить в меня какой-то тайный умысел.