В начале своего скитания он часто повторял: «Ах, если бы я только мог услышать: „Скоро, скоро, милый!“, но к концу его проливал горькие слезы и с тоской говорил: „Ах, если бы я мог услышать что-нибудь другое!“
Таким образом прошел месяц и три недели; наконец, какие-то сердобольные люди схватили его и посадили в частный сумасшедший дом в Нью-Йорке. Он не противился, потому что все силы покинули его, а с ними и всякая надежда, всякая бодрость. Надзиратель из жалости отдал ему свою собственную, удобную гостиную и свою спальню, и ухаживал за ним с добротой и преданностью.
Через неделю больной мог уже вставать с кровати. Весь обложенный подушками, он лежал на софе, прислушиваясь к жалобному вою пронзительного мартовского ветра и глухому топоту ног на улице: было шесть часов вечера и Нью-Йорк возвращался домой с работы. Около него горел яркий огонь в камине и две лампы. В комнате было тепло и уютно, тогда как снаружи было холодно и сыро; в комнате было светло и весело, а снаружи темно и скучно, как будто весь мир освещался хартфордским газом. Алонзо слабо улыбнулся при мысли, что его любовные скитания сделали его маньяком в глазах людей и продолжал думать на ту же тему. Вдруг слабые, нежные, не звуки, а тени звуков — так отдаленны и тихи они казались, — поразили его слух. Пульс его остановился, он слушал с открытым ртом, едва дыша. Пение продолжалось; он все слушал, ждал и тихо и бессознательно приподнимался из своего лежачего положения. Наконец, он воскликнул:
— Это она, это она! О, божественные, бемольные нотки!
Он подбежал к углу, из которого слышались звуки, отдернул занавеску и увидел телефон. Он схватил его и, когда замерла последняя нота, быстро заговорил:
— О, слава Богу, наконец, нашлась! Поговори со мной, Розанна, дорогая! Жестокая тайна открыта, мерзавец Бёрлей подделался под мой голос и оскорбил тебя своими дерзкими речами!
Наступила минутная пауза; целая вечность для Алонзо. Затем послышался слабый звук и, наконец, слова!
— О, повтори еще раз эти бесценные слова, Алонзо!
— Это правда, настоящая правда, моя Розанна; я тебе представлю доказательства, полнейшие, несомненные доказательства!
— О, Алонзо, останься со мной! Не оставляй меня ни на одну минуту! Дай мне почувствовать, что ты около меня. Скажи мне, что мы никогда не расстанемся больше! О, счастливый час, благословенный час, незабвенный час!
— Мы запишем его, моя Розанна; каждый год, когда стрелка часов будет показывать эту минуту, мы будем праздновать ее благодарными молитвами во всю нашу жизнь.
— Да, будем, будем, Алонзо!
— Четыре минуты седьмого, вечером, всегда будут…
— Двадцать три минуты 1-го, дня, всегда…
— Как, Розанна, где же ты?
— В Гонолулу, на Сандвичевых островах. А ты где? Останься со мной, не оставляй меня ни на минуту. Я не перенесу этого. Ты дома?
— Нет, милая, я в Нью-Йорке — больной, в руках докторов.
Слабый крик, потерявший всю свою силу, пройдя тысячи верст, жужжа долетел др слуха Алонзо, тихий, тихий, точно жужжанье раненого комара. Алонзо поспешил сказать:
— Успокойся, дитя мое. Это пустяки. Я уже совсем выздоровел от твоего живительного присутствия. Розанна!
— Я, Алонзо. О, как ты напугал меня. Ну, говори.
— Назначь счастливый день, Розанна!
Наступила маленькая пауза. Затем недоверчивый голосок отвечал:- Я краснею, но это от радости, от счастья. Тебе хочется… хочется поскорей?
— Сегодня же вечером, Розанна! О, не откладывай больше! Пусть это совершится сегодня вечером. Сию же минуту!
— О, ты, нетерпеливое создание! У меня здесь никого нет, кроме моего доброго, старого дяди, бывшего весь свой век миссионером и теперь оставившего службу. Никого, кроме него и его жены. Я бы так была счастлива, если бы твоя мать и твоя тетушка Сюзанна.
— Наша мать и наша Тетя Сюзанна, Розанна моя!
— Да, наша мама и наша Тетя Сюзанна, — мне приятно называть их так, — я бы так желала, чтобы они присутствовали на свадьбе.
— И я бы желал. Если бы ты телеграфировала Тете Сюзанне, сколько времени ей пришлось бы ехать к тебе?
— Пароход выходит из Сани-Франциско через два дня. Ехать нужно восемь дней. Она будет здесь 31-го марта.