— Ты шутишь, да?
Я отчаянно стараюсь сдержать усмешку, пока не начну выглядеть более серьезно.
— Нет. Не совсем. Ты знаешь, как мне нравится хороший трах (прим. пер.: игра слов: «screw» переводится как «отвертка» и как «трахаться, трах»).
Шейн поднимает аппарат для наклейки ценников и бросает его в мою сторону. Он целится им в голову, но я перехватываю его в воздухе и поднимаю, как обычный пистолет, направляя ему в лицо.
— Ну, кажется, ты не очень-то рад меня видеть, — говорю я. — Я ожидал больше фанфар. Парада в мою честь. Холодного пива или, на крайний случай, рукопожатия.
— Ты не будешь пить мое пиво, мудак. Ты должен радоваться, что я в тебя не бросил топором взамен аппарата для наклейки ценников. — Он выглядит действительно рассерженным, что определенно не очень хорошо.
— Прости меня, чувак.
— Тебе не известно значение этого слова. — Шейн выходит из-за прилавка и выхватывает аппарат для наклейки ценников из моих рук. — Ты должен был стать шафером на свадьбе, ублюдок. Шаферы не сбегают за месяц до церемонии и не ставят своих друзей в безвыходное положение, вынуждая их искать замену в такой короткий срок. Мне пришлось просить брата Тины, мужик. Ты поступил очень дерьмово.
— Я знаю, знаю. Прости меня. Это было три года назад, Шейн. Думал, что ты уже забыл эту обиду. — Я на самом деле верил, что так и есть. Ни на секунду не задумывался, что он все еще может злиться из-за того, что меня вызвали на работу в последнюю минуту перед его свадьбой, потому как в моем понимании свадьбы — это такое малозначительное событие. Всегда удивлялся, когда парни так радовались этому факту. Я полагал, что парни терпели эти мероприятия из-за того, чтобы отдать должное социальному этикету. Выходит, что Шейн не думает так, как я.
— Это был день, в который я пообещал беречь и заботиться о моей жене вечно. Как вообще ты мог подумать, что я забуду эту обиду к настоящему времени? Мне необходимо, по крайней мере, еще три года. И ты должен купить мне Tesla или что-то похожее. Это могло бы помочь успокоить мою обиду (прим. пер.: Tesla — спортивный электромобиль).
— Если покупка Tesla заставит тебя чувствовать себя лучше, я сделаю это.
— Ты не можешь позволить себе Tesla, сукин сын. Ты надрываешься за гроши, и мы оба об это знаем.
Я зарабатываю гроши. Когда умерла моя мать, я был полностью шокирован тем фактом, что она оставила мне кругленькую сумму. Очень кругленькую сумму. Без этих денег я бы никогда не смог себе позволить жить такой жизнью, которой живу сейчас. Зарплата фотографа довольно-таки скудная, даже если он возглавляет верхушку пищевой цепи. Если, конечно, вы не Энсель Адамс или Дэвид Бейли, тогда вы можете точно забыть о том, чтобы зарабатывать шестизначные сумы в качестве гонорара. Даже пятизначные были бы впечатляющим явлением (прим. пер.: Энсел Истон Адамс — американский фотограф, наиболее известный своими чёрно-белыми снимками американского Запада. Дэвид Бейли — английский фэшн- и портретный фотограф. Родился в 1938 году. Как это ни удивительно, но фотографии он обучился самостоятельно и является самым настоящим самоучкой).
— Я куплю тебе, — говорю я, улыбаясь. — Ты знаешь меня.
— Ага. Знаю. И это-то и беспокоит меня.
Я толкаю его в плечо, строя жалостливое лицо.
— Черт бы тебя побрал, мужик. Давай же, обними меня. Ты знаешь, как я этого хочу.
Шейн не может долго злиться на меня. Конечно, он мог бы попытаться, но как только мы оказываемся лицом к лицу, ему никогда не удается держаться больше пяти минут, и это максимум. Он издает стон, раскрывает руки, устало закатывая глаза, когда я делаю шаг вперед и обнимаю его, похлопывая его по спине.
— От тебя пахнет скипидаром, Шейн.
— А от тебя воняет женскими духами. Что ты делал? Купался в них?
— Это не женские духи. Это очень дорогой, мужской парфюм. Надпись на флаконе гласит «homme» и все такое (прим. пер.: «homme» с фр. — «мужчина», поэтому в надписях на парфюме обозначает, что парфюм мужской).
— Ты пользовался этим дерьмом в старшей школе, и тебя били за это.
Шейн пытается отстраниться — удивлен, что он не сделал этого еще раньше, — но я крепко держу его.
— Ты еще не простил меня?
— Нет. Отвали от меня, мужик.
— Нет, пока ты не простишь меня.
Он толкает меня локтем в бок.
— И я думал, что ты взрослый мужчина около тридцати, а выясняется, что ты двенадцатилетняя девчонка. Чувствую себя сейчас обманутым, Кросс. Ты, должно быть, тоже.
— Скажи это. Скажи, и я отвалю.
— Арррггхх. Ладно, ладно! Я прощаю тебя! Не должен, но прощаю. Тина напинает твои яйца, если увидит тебя в городе, мужик. Я надеюсь, ты все еще быстро бегаешь, потому что она не такая снисходительная, как я.
Я выпускаю Шейна из объятий, похлопывая по спине.
— Я знаю, знаю. У меня до сих пор остался шрам на память с того времени, когда она бросила в меня гелевым святильником в девятом классе. — Тина и Шейн, кажется, были вместе всегда. Я не могу даже припомнить время, когда они не были парой. Она постоянно злилась на меня на протяжении всех старших классов школы за то, что я сбивал Шейна с истинного пути. Однажды он настолько напился, что его переклинило, и ей пришлось покинуть свой симфонический концерт, чтобы пойти и забрать его, прежде чем его родители не проехали мимо и не заметили его вырубившимся на обочине Мейн Стрит с джинсами, спущенными до лодыжек. Я помог ей занести его вовнутрь к нему домой и поднять по лестнице, чтобы довести до кровати, и вот именно тогда она обиженно схватила гелевый светильник и бросила его мне в голову. Слава богу, промахнулась, но разбитое стекло засыпало меня осколками, после чего осталось пару шрамов, которые сохранились у меня и по настоящий момент.
Шейн поднимает коробку, стоящую рядом с прилавком, и кивком указывает на заднюю часть магазина, говоря мне тем самым, что мне следует идти за ним. Когда мы направляемся в дальнюю часть магазина, я с удовольствием ударяюсь в воспоминания — воспоминания о долгом, потном, жарком лете, когда я работал здесь с Шейном, чтобы заработать немного денег на новые линзы и «мыльницу». Запах, царящий в магазине, отправляет меня прямиком в то время, когда я поднимался в пять утра и махал топором, приходя домой около восьми вечера, находя мою мать на полу в ванной, без единого человека рядом, чтобы он мог оказать ей помощь.
И бесконечные дни с Корали.
Лето с Коралли было всегда наполнено таким огромным количеством магии и красоты, но в то же время боли и страха.
— Ты уже видел ее? — интересуется Шейн, ставя коробку на пол у своих ног с глухим звуком. Он показывает на свежесрубленные сосны, и я стягиваю футболку, легко принимаясь за привычное дело многолетней давности. Поднимая, отмеряя, распиливая, складывая. И так снова и снова.
— Видел кого? — Я делаю вид, будто ничего не понимаю. Мне нравится думать о себе, как о непредсказуемом человеке. В Нью-Йорке женщины, которых я трахаю, думают обо мне, без сомнения, как о загадочном и странном мужчине, но, к сожалению, это не сработает в Порт-Рояле и с Шейном. Шейн знает, как читать меня так же, как он вычисляет удачные и не удачные ставки на ипподроме. Он долбанный, мать его, профессионал.
Он смотрит на меня таким взглядом, который грозит мне расправой.
— Ты жалок, — говорит он мне.
— Нет. Нет, я не видел ее. Еще не видел.
— И? — Он подает мне пару бревен, и я беру их.
— И я… думаю над этим. Пока еще не знаю. — Не знаю, где увижу ее. Не имею понятия, что скажу ей. Возможно, удрать, поджавши хвост, было бы лучшей или худшей идеей? — Это зависит от многих факторов. — Распиливаю кусок полена на две части, удерживая его вместе, чтобы убедиться, что они одинаковые, и затем складываю их в огромную кучу около двойной двери, ведущей на склад. Шейн таращится на меня, будто я инопланетянин, когда я оборачиваюсь и резко бросаю ему:
— Что?