В маминой спальне горит свет.
— Черт. — Я царапаю пальцами щеку, не зная, почему это приятно, или почему это, кажется, останавливает панику, которую чувствую прямо сейчас. Я вот-вот получу пинок под зад. — Мне сейчас надерут задницу, — говорю я Шейну.
Он кривится, глядя на меня.
— Черт, чувак. Сожалею. Хреново быть тобой.
— Плевать. Надеюсь, твоя мама тоже проснулась и достает ремень.
Шейн смеется. Хлопнув меня по плечу, подмигивает.
— Последние несколько месяцев она принимает снотворное. Ложится спать в десять и не просыпается до утра. Я мог бы прямо сейчас устроить рок-концерт в гостиной, а мама была бы наверху и храпела, как убитая.
— Да пошел ты.
— Язва.
Шейн уходит, и улучаю момент, чтобы понюхать свое дыхание, прежде чем войти в дом: дело плохо. Даже если бы у меня были мятные леденцы или жвачка, которых у меня нет, я не смог бы скрыть запаха спиртного. Внутри дома слышу, как тихо урчит мамин телевизор в спальне. В задней кухне горит свет, и недоеденная еда из микроволновки стоит на столе с вилкой, воткнутой вертикально в затвердевшую лазанью, которая остается внутри пластикового подноса. В раковине стоит пустая чашка из-под кофе.
Из-за большого количества смен мамы в больнице она приходит поздно. Обычно входит в дверь в полночь и разогревает что-нибудь в микроволновке, так как у нее не было возможности поесть весь день. Однако кофе не входит в ее обычный распорядок дня. Должно быть, она хотела, чтобы немного кофеина текло по ее венам, чтобы она могла бодрствовать. Это не сулит мне ничего хорошего. Я вытаскиваю вилку из лазаньи и кладу ее рядом с чашкой в раковину. Еда из микроволновки отправляется в мусорное ведро.
Наверху дверь маминой спальни распахнута настежь, а сама женщина растянулась на кровати, все еще в синем халате, с пультом от телевизора, небрежно зажатым в руке. «Субботний вечер в прямом эфире» повторяется на экране, хотя сегодня четверг. Она шевелится, когда я на цыпочках вхожу в комнату и выключаю телевизор, но не просыпается. Слава богу. Утром меня, конечно, поджарят, но сейчас она понятия не имеет, во сколько я вернулся и что вдрызг пьян.
Наношу немного зубной пасты на зубную щетку и иду в спальню, стараясь чистить зубы тихо, щетина, скребущая взад и вперед по моим зубам, звучит так громко, что может разбудить мертвого. Я пытаюсь дернуть цепочку на шторе левой рукой, черная ткань опускается криво и неровно, когда замечаю маленькую, свернувшуюся калачиком фигурку девушки, спящей на крыше веранды напротив моей спальни.
Крыша, о которой идет речь — узкая, шириной в три фута плоская битумная площадка над эркером первого этажа по соседству, — едва ли достаточно велика, чтобы вместить спящую девушку. Она укрыта тонким одеялом, руки обхватывают ее тело, колени подтянуты к подбородку. В темноте, при таком слабом свете луны, я едва различаю черты ее лица, хотя губы кажутся синими. Вспоминаю иллюстрацию, которую видел однажды, когда был ребенком. Белоснежка, окруженная семью зловещими гномами. Когда мне было семь лет, я был уверен, что эти гномы хотят причинить Белоснежке зло.
Кладу зубную щетку на стол, обеими руками поднимаю жесткую створку окна, а потом наклоняюсь в ночь и выплевываю зубную пасту, которую держу во рту.
— Эй. Эй, Корали.
Высовываюсь из окна чуть дальше, подоконник впивается мне в живот, отчего меня немного тошнит. Я все еще полон пива. Боже, завтра буду чувствовать себя дерьмово.
— Корали Тейлор! — шепчу я, еще больше высовываясь из окна.
Если она не проснется в ближайшее время, меня вырвет прямо на стену этого проклятого здания. Она остается, свернувшейся в клубок, завернутой в бледно-зеленое тонкое одеяло, несмотря на то, что я зову ее по имени.
Влезаю обратно в окно и хватаю со стола пару карандашей. Я играю в баскетбол уже четыре года, и у меня это чертовски хорошо получается. Тем не менее, благодаря алкоголю, плещущемуся у меня внутри прямо сейчас, мой прицел, кажется, немного сбивается, когда я бросаю первый карандаш. Он попадает в желоб под узкой крышей и отскакивает, падая на землю и исчезая в джунглях кустов рододендрона внизу.
— Дерьмо.
Делаю еще одну попытку и на этот раз бью Корали прямо по руке. Она вскакивает, задыхаясь, тянет руками зеленое одеяло, туго закутываясь в него. Я никогда не видела, чтобы кто-то выглядел таким испуганным.
— Эй, эй, эй! Черт, прости. Корали. Эй, все в порядке. Это всего лишь я. Это Каллан.
Через щель между нашими домами Корали прищуривается и смотрит на меня в темноте.
— Каллан? Что ты делаешь?
— Что ты делаешь? Ты же можешь скатиться с этой крыши во сне.
— Нет... Или, по крайней мере, пока нет. — Она выглядит измученной. У нее темные круги под глазами, и ее губа разбита. Теперь, когда мои глаза немного привыкли к темноте, я могу видеть ее черты гораздо яснее, и похоже, что на правой стороне ее челюсти расцвел темно-фиолетовый синяк.
— Что с тобой случилось? С лицом?
Корали прикрывает подбородок рукой и смотрит в сторону.
— О. Ничего страшного. Упала с велосипеда.
Мой мозг был затуманен до этого момента, но по какой-то странной причине теперь я чувствую, как все обостряется, фокусируется, алкоголь сгорает в моем организме.
— С велосипеда? Никогда не видел тебя на велосипеде.
Она улыбается.
— Уверена, что ты многого не видишь, Каллан Кросс. Как прошла вечеринка?
— Забавно, — говорю я, вспоминая сиськи Тары Макфи. — И бессмысленно, и по-детски. Я задержался слишком поздно. Ты не пришла.
— Я хотела, — шепчет она.
Я ее почти не слышу. В четырех кварталах от нас одинокая машина рвется вниз по главной улице, выхлопные газы взрываются, как выстрел. Я едва слышу голос Корали Тейлор.
— Тебе лучше вернуться в дом. Ложись в постель, — говорю я ей.
Она ковыряет битумную крошку на крыше, не глядя на меня.
— Когда я там сплю, мне снятся кошмары.
— Тогда приходи спать в мою постель. Я буду держать свои руки при себе, клянусь. — Подмигиваю, и ее глаза, круглые, как блюдца, устремляются на меня. — Не волнуйся. Я шучу, — говорю я.
Она тяжело выдыхает.
— Хорошо.
— Но я зайду за тобой утром, Корали. Постучу в твою парадную дверь и провожу до школы.
— О боже, пожалуйста... не надо, это было бы очень плохо. — Она вдруг выглядит испуганной.
— Почему нет?
— Потому что мой отец... он не любит, когда люди приходят в дом. Особенно мальчики.
— Но я же твой сосед.
— Не важно. Он ненавидит чужаков и помешан на защите.
— Тебя?
Она бросает на меня странный взгляд.
— Всего на свете. Меня. Дома. Всего внутри него. Мне не разрешается пускать сюда людей.
— Никогда?
— Нет. Никогда.
— Ладно. Я не буду стучать. Но буду ждать тебя у своего дома в восемь. Ты пойдешь со мной?
Она на секунду задумывается. Затем наконец кивает.
— Только не приходи в дом.
— Не буду, обещаю.
— Ладно.
— Оставлю окном открытым. Если ты все-таки захочешь лечь спать в мою постель, просто крикни мне. Я не против лечь на полу.
Корали снова моргает, глядя на меня. Не могу сказать, собирается ли она принять это предложение, или ей интересно, как я могу быть таким озабоченным и настойчивым.
— Уверена, что буду в порядке прямо здесь, — говорит она медленно, голос дрожит.
— Ладно. Как я и сказал. Если ты передумаешь…
Откидываюсь назад и стою, наблюдая за ней в течение секунды. Она кажется такой хрупкой, когда сидит вот так, съежившись. Мне это не нравится. В течение последних нескольких лет я общался с девочками в школе, движимый только лишь сильным желанием убедить их сунуть руки мне в штаны. Однако сейчас мной движет не это желание. Меня застает врасплох то, как сильно хочу позаботиться об этой бледной, интересной девушке, сидящей на крыше напротив моей спальни.