— Я не твой дружок из Лос-Анджелеса, — ворчит Каллан. — Я не Фрайдей, не Шейн и не Тина. Я не из тех, кто проглатывает что-то просто потому, что слова вываливаются у тебя изо рта. Я знаю тебя, вижу тебя насквозь. Твое сердце — это мое сердце. Твое дыхание — мое дыхание. Твоя душа — моя душа. Твоя боль... твоя боль — это моя гребаная боль. Так что не жди, что я поверю тебе, когда ты говоришь, что разлюбила меня, потому что смотрел тебе в глаза, когда ты прощалась со мной, Синяя птица. Мое сердце разбилось вместе с твоим. Мои легкие перестали дышать вместе с твоими. Моя душа болела, когда болела твоя. Мне казалось, что моя боль убивает меня, как и твоя. Тогда ты меня любила. И никогда не переставала. Ты все еще любишь меня, так же, как я, бл*дь, люблю тебя.
Каллан обрушивает свой рот на мой, его губы крепко прижимаются к моим, и я чувствую все это сразу — все, о чем он говорил. Наши души, сердца, тела и умы по-настоящему едины, разрываясь и склеиваясь вместе снова и снова. Я не могу пошевелиться, когда он целует меня. У меня такое чувство, будто ноги замурованы в цемент. Мне хочется отшатнуться, дать ему пощечину, выскочить из кухни и захлопнуть за собой дверь, но я не могу: в этот момент все мое существо соединяется с ним, потерянное и найденное одновременно, пойманное в водоворот, с которым невозможно бороться. Это сила природы. У меня было бы больше шансов выдержать ураган.
Я чувствую себя маленькой, уязвимой. Чувствую себя спасенной.
Каллан обнимает меня, крепко прижимая к своей обнаженной груди. У меня перехватывает дыхание, я задыхаюсь от его поцелуев. Мой разум плывет, раскачиваясь от страха к облегчению, когда он клеймит мой рот, доказывая свои слова.
Но уже знаю, что он был прав. И полностью осознаю, что без Каллана я лишь наполовину человек, эмоционально изуродованный и отвергнутый в этом мире. В конце концов, что-то обрывается внутри меня. Больше не могу с этим бороться. Да и не хочу. Быть без него слишком тяжело. Как будто я в ловушке, бегу по железнодорожным путям. На горизонте появляется скоростной поезд, который приближается все ближе и ближе, как бы быстро ни бежала. Спасения нет. Как бы быстро ни двигалась, поезд всегда догонит меня. Каллан всегда будет рядом, и я всегда буду любить его. Так в чем же смысл? Какой гребаный смысл скрывать от него что-то?
Я целую его в ответ, мое сердце выпрыгивает из груди, руки дрожат, когда впиваюсь ногтями в его широкую мускулистую спину. Его кожа горячая и скользкая от пота под моими ладонями. Когда открываю рот шире, позволяя Каллану провести языком по моим губам, он вздрагивает и стонет. Этого достаточно, чтобы у меня закружилась голова. Я тоже скольжу языком ему в рот, пробуя его так же, как он пробует меня, и едва удерживаюсь на ногах. Кэл сжимает меня крепче, как будто чувствует, что я слабею. Он стягивает мои волосы в кулак на затылке, чтобы запрокинуть мою голову назад и быстро двинуться вниз, целуя линию подбородка, шею, ключицу.
— Черт, Синяя птица. Ты единственное, чего я хочу в этой жизни. — Он задыхается, скользит руками вниз по моей шее, рукам, грудной клетке, дергает ткань моей рубашки, пытаясь проникнуть под нее. — Ты нужна мне. Мне нужно быть внутри тебя прямо сейчас.
До встречи с Беном у меня было несколько бойфрендов. Некоторые из них почти достигли двенадцатимесячной отметки, прежде чем я пугалась и рвала с ними по той или иной причине. Знала, что у нас ничего не получится, потому что ни один из них никогда не вызывал у меня таких чувств. Ни от кого из них у меня не возникало ощущения, что они возвращают меня к жизни, давая то, что никогда не смогу найти сама. Я оставила эти попытки с Беном, это был единственный способ остаться с ним, но теперь, когда чувствую это мощное, невероятное буйство эмоций с Калланом, знаю, что никогда не смогу вернуться.
Он издает гортанный звук, когда его руки пробираются по моему голому животу к груди. Каллан скользит пальцами по краю моего лифчика, слегка впиваясь в мою спину, и я изгибаю свое тело, прижимаясь к нему сильнее. Он знает, как прикоснуться ко мне. Знает, как заставить меня жаждать его. На самом деле, прямо сейчас чувствую, как изголодалась по нему.
— Боже, Каллан. Черт, — выдыхаю я.
Каллан встречается со мной взглядом. Его глаза глубокие, темные и тревожные. Он перестает двигаться. Ничего не говорит. Молчание между нами простирается на мили в глубину и в ширину, и кажется, что оно может быть еще дальше, если кто-то из нас позволит это. Каллан бросает на меня взгляд, который испугал бы меня, семнадцатилетнюю.
— Мы столько пережили, — шепчет он. — Ты была моей первой, а я твоим. — Его голос напряжен, сдержан, как будто ему трудно держать себя в руках. — Но мы уже взрослые, Корали. Тогда я любил тебя как подросток. Теперь я планирую любить тебя как мужчина. Ты знаешь, что это значит? Думаешь, сможешь справиться с этим?
Честно говоря, для меня это перебор. Но сейчас я не могу ни отступить, ни отвернуться, даже если бы захотела. Для меня уже слишком поздно. Большую часть времени чувствую себя не в своей тарелке; сейчас разница в том, что я ощущаю себя нормально, находясь не в своей тарелке. Каллан понимает меня. Знаю, что он не позволит мне утонуть, травмироваться, страдать, даже если мне кажется, что это все, чего я заслуживаю.
— Не знаю, — честно отвечаю шепотом. — Не знаю, смогу ли я с этим справиться. Но хочу это выяснить.
Каллан изгибает губы в одну сторону, снова образуя ямочку на щеке.
— Вот она, — тихо говорит он. — Видишь. Ты думаешь, что ты не храбрая, но это так. А храбрость вознаграждается, Синяя птица.
Кэл подхватывает меня на руки, и я прижимаюсь к нему, пока он несет меня к кухонному столу. Одним быстрым движением он сбивает на пол коробки с вещами моей матери. Ругается себе под нос, когда понимает, что только что вывалил содержимое на пол, но это не мешает ему уложить меня поверх истертого дерева.
— Я хочу использовать «Лейку», Синяя птица, — рычит Каллан в изгиб моей шеи, облизывая и целуя мою кожу. Руками зарываюсь в его густые волосы, сжимая пальцы в кулаки и тяну немного сильнее, когда он говорит это. — Ааах. Я хочу показать тебе все, что вижу. Хочу, чтобы ты увидела, какая ты чертовски красивая.
Он проводит большим пальцем по моей нижней губе, прижимая подушечку к нижним зубам, слегка приоткрывая рот. Затем проводит языком по моей нижней губе, зажимая ее между своими собственными зубами и дергая.
— Какого черта мне позволять тебе фотографировать меня? — задыхаюсь я.
— Потому что... очевидно, тебе было все равно, когда я сделал это в последний раз. Если это правда, ты не будешь возражать, если я сфотографирую сейчас. Ты можешь сохранить каждую из них, когда они будут готовы. Ты даже можешь получить негативы.
Он снова кусает меня за губу, так сильно, что я вскрикиваю. Звук моего удовольствия, смешанного с болью, кажется, сводит его с ума. Его руки повсюду, тянут мою одежду, снова находят путь под рубашку, чтобы он мог ущипнуть и перекатывать соски через лифчик. Мое тело отвечает ему, спина выгибается над столом, ноги сгибаются, мышцы бедер сокращаются. Каллан сдвигается так, что оказывается у меня между ног. Он берет меня за бедра и рывком притягивает к себе, так что моя киска крепко прижимается к его эрекции.
— Что скажешь, Синяя птица? Хочешь позировать мне?
Должна ли я позволить ему сделать то, что он предлагает? Должна ли позволить себе снова стать уязвимой для него? Отдать ему свое тело — это одно, но позволить ему сфотографировать его — совсем другое. Сейчас я не лгала. На самом деле та фотография меня не беспокоит. Конечно, для меня было бы гораздо лучше, если бы тысячи людей не видели меня избитой и в синяках, но это не был конец света. Я бы легко простила его. Все мои травмы теперь трансформированы во внутренние; они не должны появляться на фотографии, но у меня такое чувство, что Каллан каким-то образом сумеет обнажить их на фото. Его искусство всегда обладает этим качеством. Люди на его портретах кажутся сломленными, окрыленными, восторженными или подавленными. Кто бы ни был субъект, фотография всегда передает его внутреннюю боль или радость почти идеально, независимо от того, выражают ли они себя в изображении или нет.