— Вау. Я действительно понятия не имела, — бормочу я. — Обязательно заеду в участок после того, как закончу здесь. — Не очень убедительно пытаюсь изобразить удивление, но Сэм все равно кладет руку мне на плечо и успокаивающе сжимает его.
— Теперь Малкольм обрел покой, Корали. О нем больше не нужно беспокоиться. — Сэм не понимает, что мой отец, вероятно, танцует на горячих углях где-то к югу от библейской границы. Уверена, что Малькольм никогда не признавался в том кошмаре, через который он заставил пройти мою мать, а потом и меня, прежде чем нашел Иисуса и бросил бутылку. Если бы он это сделал, Сэм был бы немного более осведомлен о моем отношении к этому куску дерьма. Я делаю мысленную заметку позвонить Эзре и отчитать его за то, что не рассказал мне о самоубийстве.
Сэм обнимает меня на прощание, что заставляет меня чувствовать себя немного неловко, и я ухожу, ощущая себя совершенно неудовлетворенной. Нужно так много сделать, чтобы завязать эту штуку аккуратным бантом и убраться отсюда к чертовой матери. Похоже, я застряну здесь по меньшей мере на неделю, даже если мне удастся поторопиться.
Уже собираюсь открыть арендованный автомобиль и бросить сумочку на заднее сиденье, но замираю, внезапно охваченная всепоглощающим, парализующим страхом. Задняя часть стоянки, где я решила припарковать машину, выходит на кладбище позади церкви, и на залитом солнцем кладбище Каллан Кросс сидит в индийском стиле перед бледно-серым мраморным надгробием.
Мне видно только его затылок, но я узнаю его абсолютно везде. Когда мы были подростками, он обычно подстригал волосы так, чтобы я могла провести рукой по их короткой колючести, слегка царапая ногтями, пока он таял от ласки. Но мне нравилось, когда он позволял им немного отрастать. Когда они был достаточно длинным, чтобы начать завиваться в густые темные пряди, которые всегда заставляли у меня зависть. Вот как сейчас.
Его плечи стали шире, чем раньше. В семнадцать лет он был широкоплеч, но даже тогда было очевидно, что к двадцати годам он станет выше, крупнее и сильнее. Теперь я стою здесь, уставившись на его спину, и вспоминаю, как вонзала ногти в нее, когда мы впервые занималась сексом.
Мне немедленно хочется забраться в арендованный автомобиль и убраться отсюда к чертовой матери, но какая-то болезненная, жестокая часть меня хочет, чтобы я страдала. Хочет, чтобы стояла у увитой плющом стены, отделяющей кладбище от парковки, и шпионила за ним, как извращенка. И я делаю это, опираясь локтями на крошащийся камень и скручивая пальцы в зелени, игнорируя тот факт, что мое положение неудобно, позволяя глазам упиваться видом моей родственной души.
Мое сердце поет и плачет в равных долях.
Каллан что-то говорит, его плечи двигаются вверх и вниз, когда он дышит глубоко и медленно, и мне жаль, что я не могу слышать, что именно он говорит. Есть только один человек, с которым он мог бы так спокойно разговаривать на кладбище, и это Джолин Кросс. На протяжении многих лет на меня накатывали волны горя из-за того, что так и не попрощалась с Джо. Она была еще жива, когда я бежала из Порт-Ройала, хотя часто была прикована к постели и едва могла долго стоять на ногах. Чувствуя, как к горлу подступает рыдание, позволяю ему расти и бурлить там, но не выпускаю наружу. В эти дни разрешаю печали гореть внутри моего тела, но никогда — снаружи. Это слишком тяжело. Слишком тяжело вспоминать. Слишком тяжело страдать. Слишком много всего нужно запихнуть обратно внутрь себя, как только я перестану чувствовать тоску.
Каллан откидывается назад, опираясь на руки, которые упираются в траву позади него, и ловлю себя на том, что заворожена тем, как изгибаются крепкие и сильные мускулы на его руках. Мне кажется, что вижу черные линии татуировки, медленно поднимающиеся по всей длине его правого предплечья, но я слишком далеко, чтобы разглядеть как следует. Каллан часто просил меня рисовать на нем, когда мы были подростками. Часы, проведенные с высунутым изо рта языком, концентрируясь на кругах, каракулях и завитушках. Он был моим живым, ходячим и говорящим блокнотом, и, казалось, никогда не возражал.