Выглядела я не лучшим образом. Заплаканная, с растрёпанными волосами, уже успевшими высохнуть. Насчёт ссадины на виске можно сказать, что я умудрилась пораниться об угол стола. А вот что соврать по поводу следов на шее? Пришлось мне маскировать их широкой чёрной лентой, завязав концы бантиком. Получилось очень мило. В сложную ситуацию я попала. И обвинять никого, кроме себя, не могу. Деметриосу тоже не пожалуешься. Я опасалась за его жизнь, за жизни Эстебана и Самии. Неизвестно, какую бы тогда подлость монах им учинил. Меня же он попытался сегодня убить. Что ему мешает покуситься на других?
Так что жаловаться Деметриосу мне нельзя. Не приведи Бог, он с друзьями пострадает от рук монаха! Дом Иеронимы с Марино Игнасио таки поджёг. Кто даст мне гарантию, что то же самое не постигнет дом Деметриоса? Сейчас я остро ощущала свою беспомощность перед этим человеком. Несмотря на то, что мне всегда готовы прийти на помощь Деметриос и Эстебан, я была одинока. Рядом со мной никого не было, у кого бы можно было искать помощи и поддержки, чтобы это осталось без последствий для помощника. Кьяра мне ничем не может помочь, Хатун тоже нет рядом.
Папа больше никогда не загородит меня от обидчика, не возьмёт на руки и не прижмёт к груди. Он всегда так делал, когда я была ребёнком и меня постоянно задирала Иеронима, цепляясь к моему чёрному цвету волос и обзывая цыганкой! Папа всегда находил на неё управу. Но это время прошло. В самом деле, не восстанет же папа из мёртвых, покинув церковь Ор сан Микеле, отбросив в сторону плиты, чтобы явиться в особняк Деметриоса и придушить того подонка, который посмел поднять руку на его дочь? Милый папочка, Франческо Бельтрами, если бы ты только был жив... Я бы отдала то немногое здоровье, которое есть у меня, даже половину своих отпущенных лет жизни, только бы тебя оживить... Но мне пора перестать мечтать о невозможном... Отца мне уже ничто не вернёт. Но это не значит, что я бы не исчерпала все средства, чтобы наказать виновных в его гибели.
Рядом со мной не было моей милой и доброй наставницы Леонарды. Уж она бы точно Игнасио руки-ноги оторвала, вместе с головой, за то, что он осмелился меня бить и топить в ванне. Да она бы ему глаза выцарапала, на месте закопала! Леонарда любила меня, как родную дочь, хоть и была ко мне строга, не давала поблажек. Когда мне было больно или плохо в детстве, я всегда могла прийти к ней, поплакать у неё на руках, уронив голову ей на плечо. У Леонарды всегда находились для меня нужные слова, чтобы утешить. Помню, она усадит меня на кровать, достанет книгу сказок из шкафа, а потом и присядет рядом со мной, прижав к себе с материнской нежностью. Всегда становилось легче. Леонарда помнит, сколько я доставляла ей хлопот в пору своего детства...
Она всегда сетовала, что я веду себя, как мальчишка-сорванец с улиц Флоренции, но не как девочка из уважаемой семьи. Каждый день Леонарда одевала меня в нарядные платья и туфельки, заплетала мне всевозможные причёски, какие только умела. А потом творилось настоящее, на её взгляд, святотатство, с моей стороны. Я, пока никто не видит, убегала из дома, прихватив припрятанную мальчишескую одежду. Расплетала мудрёную корону на голове из кос, чтобы дать свободу волосам. Зашвыривала куда подальше свои новенькие туфельки и переодевалась в укромном месте мальчишкой. Мне доставляло какое-то особое удовольствие бегать босой с мальчишками по улицам Флоренции, нырять в реку Арно с моста Понте Веккио. Лазить по крышам домов и церквей. Вызывать недовольство чванливой Иеронимы!.. Она чуть ли не багровела от злости, когда я пародировала на людях её манеру разговора и походку, её манеру злиться. Люди смеялись тому, как я точно высмеиваю тётку. А потом я убегала от разъярённой Иеронимы и пряталась в соборе Санта-Мария дель Фьоре или у Кьяры Альбицци. Хатун была в ужасе, мягко говоря, от моих проделок, от которых всегда стремилась меня удержать. Но если я уж что решила, так это из меня никакой палкой не выбьешь. Да, таков был мой второй мир, мои маленькие радости... Я всегда приходила домой вся в дорожной пыли и грязи, с разбитыми коленками и локтями. От причёски, сделанной утром Леонардой, не оставалось и следа. Я вечно приходила растрёпанная.