анье. Жуть. - Фьора, милая, лежи спокойно. Тебе сейчас о выздоровлении своём думать надо, - надтреснуто прошептала пожилая дама, гладя меня по голове. - Родная моя, сколько же тебе вынести пришлось... - Леонарда, Хатун, как же мне вас не хватало, - шептала я, прижимая к своей щеке тёплую и мягкую руку Леонарды, и прикусывая нижнюю губу, чтобы удержать слёзы, - и вот вы обе здесь, со мной... - Тише, моя ненаглядная, тише, - Леонарда вытерла платком испарину, покрывшую мой лоб. - Ты здесь, в доме Деметриоса. Именно мессер Ласкарис и Эстебан тебя нашли в том пруду с монахом. - А Игнасио? - проговорила я севшим и хриплым голосом, оглядев свою комнату, и увидев Деметриоса с Эстебаном, стоящих у двери и о чём-то тихо разговаривающих. - Ты имеешь в виду того угрюмого монаха, хозяйка? - не получив моего готового сорваться с уст ответа на вопрос, Хатун ответила сама: - Он ушёл в город, на рынок за покупками. Всё хорошо. - А что было? Долго я так спала? - приподнявшись на дрожащих локтях, я попыталась сесть, но не удержалась и тяжело откинулась на подушки. Движение отозвалось ломотой по всему телу, голова закружилась, а на душе стало отвратительно от того, что сейчас я так слаба. - Ты три дня в бреду металась, бедняжечка моя, жар всё не спадал... Я уж думала, ты сгоришь как свечка, - отозвалась с печальной нежностью Леонарда, снова укутывая меня в одеяло и протирая платком лицо. - Всё звала Хатун, меня и сеньора Бельтрами - светлая ему память, - призывала проклятия на головы Карла Бургундского, Пьера де Бревая, Рено дю Амеля и своего сумасброда-мужа Филиппа де Селонже... - Пожалуйста, никогда не напоминай мне об этом человеке, Леонарда, никогда! Он умер для меня тогда, когда столь цинично насмеялся над моими чувствами к нему - и всё ради проклятых денег, - и когда бросил на следующее же утро после первой ночи! Его я ненавижу не меньше, чем эту «святую» троицу! Попадись мне Филипп де Селонже сейчас, я бы его своими руками придушила, ясно?! Я ненавижу его, ненавижу! - выкрикивала я истошно эти слова, истязая и без того больное горло. - Я проклинаю его, проклинаю! Если смерть не найдёт его в бою, я возьму на себя её обязанность! - Но зашлась сухим и раздирающим лёгкие кашлем, прижимая руки ко рту и дрожа всем телом. - Всё, ни слова больше о нём не скажу, спи, моя милая, - шептала Леонарда, целуя меня в макушку и гладя по спине. - Я сейчас выйду: посмотрю, как там дела на кухне и отвар тебе липовый заварю с мёдом, а ты отдыхай и набирайся сил. - Поцеловав меня в лоб, Леонарда направилась к двери, но вдруг резко остановилась. - Хатун, от донны Фьоры не отходи ни на шаг. Скажешь мне, если ей станет хуже или лучше. - Только потом Леонарда, жестом попросив выйти из комнаты Деметриоса и Эстебана, удалилась вместе с двумя мужчинами и закрыла дверь ко мне в комнату. Хатун гладила меня по голове и в полголоса напевала старинную песню на итальянском языке. Её чистый и мелодичный голос оказывал на меня умиротворяющее воздействие, и я сама не заметила, как мои веки отяжелели и закрылись сами собой. Морфей постепенно устанавливал надо мной свою власть, ограждая моё помутившееся сознание от окружающего мира. Спала я без сновидений. **** Так и прошло ещё четыре дня, в течение которых я безвылазно находилась в своей комнате и лежала в постели, прерываясь только на еду и сон. Послушно пила и ела всё то, что в меня норовили влить и впихнуть Леонарда, Хатун, Игнасио и Самия с Деметриосом и Эстебаном. Нет, первое время я противилась принудительному закармливанию, потому что тяжёлая простуда отняла у меня много сил, которых даже на то, чтобы поесть не хватало. Но разве одна бы я сладила с шестью серьёзно настроенными людьми, которые во что бы то ни стало, хотели поскорее поставить меня на ноги. Их старания увенчались успехом: на поправку я шла довольно быстро, лечивший меня всё это время Деметриос разрешил вставать с постели и выходить подышать свежим воздухом во внутренний дворик - правда, на пять минут и при условии, что теплее оденусь. Часами в своей комнате после коротких прогулок я могла сидеть с Леонардой и Хатун, предаваться счастливым воспоминаниям о моей прежней счастливой жизни, от которой сейчас остались одни обломки. Когда же болезнь окончательно отступила от меня, я вновь вернулась к занятиям испанским языком и фехтованиям с Эстебаном. Кастилец постоянно делал мне поблажки во время тренировок, что ужасно раздражало, и о чём я не умолчала перед ним. Тогда, по моей же настоятельной просьбе, Эстебан перестал давать мне послабления. Трудно было, конечно, за семь дней болезни я растеряла немало сил и мышцы отвыкли от нагрузок, но сугубо из упрямства я выкладывалась на двести процентов, не щадя себя. С Игнасио отношения стали более спокойными, взвешенными что ли. Иногда ему случалось пенять мне тем, что я пыталась свершить самоубийство и тем самым лишить его меня, но в том, что он ко мне потеплел, я не сомневалась ни минуты. Часто мы вместе сидели на скамейке в саду Деметриоса и обсуждали всё прочитанное, заимствованное мною из личной библиотеки пожилого учёного. Игнасио не выражал восторга от моей идеи читать античную литературу (монах по-прежнему считал труды греческих философов еретическими), но соглашался лишь потому, что об этом его просила я. А монах и правда мужчина очень привлекательный, когда не испепеляет никого взглядом своих чёрных глаз и не брюзжит, когда улыбается... Быть может, рядом с ним я смогу выкинуть из мыслей навсегда и забыть Филиппа де Селонже? Хотя, какая разница, с кем мне забывать мужа, растоптавшего то доброе и светлое, что у меня было к нему? Филипп сам виноват, что дал мне повод искать, с кем забыться, и всё-таки найти... Раз он откровенно пренебрёг мной, то и я не буду столь ревностно хранить супружескую верность.