Я думаю, мой речевой центр сильнее чувства равновесия – правой рукой я ставлю рюмку на стойку бара, а левой между тем не просто опираюсь на стойку, а держусь за нее: повторите, пожалуйста. Музыка. Слева от меня громкий, упитанный профессор из Нью-Джерси, из никому не известного университета, справа – сын фермера из Алабамы, который хотел стать священником, но остался студентом. Мы немного болтаем о наших проблемах, не потому что прямо спать из-за них не можем, а просто у нас такая работа – думать о проблемах. У нас одна и та же работа, поэтому нормально, что мы вместе подпускаем капельку этого яда для нервов – с кем же еще об этом поговоришь, разве что с друзьями.
Я смотрю на большой рот профессора никому не известного университета в Нью-Джерси, он открывается и закрывается, вверх-вниз, щеки вибрируют, когда он смеется, ведь он думает, что прав или что ему пришла в голову хорошая мысль. Мне нравится, что он думает, будто должен говорить со мной о моих проблемах, что ему кажется интересным то, что я рассказываю, мне нравится, что у него есть такое твердое мнение обо мне и обо всех других и обо всем, что кто-то говорит, мне нравится, что он даже не замечает, что у него есть какое-то мнение – оно у него просто есть.
Он цитирует, освещает новые аспекты, анализирует, интерпретирует, сомневается, критикует, а мне хочется сказать: заткнись придурок я люблю тебя повторите пожалуйста.
Что?
Повторите, пожалуйста.
Сын фермера присоединяется к нашему алкогольному кружку, к освещению, сомнению, пониманию, а может, ты имел в виду вот это, или имел в виду другое, а это ведь хорошая идея.
Разве это не хорошая идея?
Да.
Да.
Значит, наверно, это я и хотел сказать.
Наступившее молчание обнажает мою недостаточную готовность скрывать оппортунизм, а может, и водка, а может, не наступившее молчание, а понимание, симпатия к моей откровенности, например, или сочувствие моему отчаянию, или это чувство, которое иногда возникает, когда пьешь с совершенно незнакомыми людьми, чувство, будто ты знаешь, каково им, потому что тебе самому так-то и так-то, а чувства ведь и впрямь штука сложная, и истина, и все такое, вы же понимаете, что я хочу сказать?
Да.
Да.
Искренне ли они улыбаются, я не вижу, слишком темно, искренне ли улыбаюсь я сам, не чувствую, слишком пьян, но прямо сейчас мы – лучшие друзья на свете, одинаково согнутые над стойкой спины, параллели на пути в бесконечность, слушаем-смотрим-думаем и пьем вместе.
И любим, конечно, чего этот козел так пялится? Я крепче сжимаю рюмку, если придется ткнуть ему в лицо, то часть в моей руке должна остаться невредимой, а музыка стучит бам-бам.
Через некоторое время заходит разговор о том, в состоянии ли мы вообще найти ответы, возможно ли пусть и не объяснить систему, находясь внутри нее, это, как известно, невозможно, это уже было у того-то и того-то, но воспринять, признать, полюбить, музыка стучит бам-бам, а этот козел все еще пялится на нас, и мы возвращаемся к тому, о чем говорили до этого, они говорят слова, значения которых я не могу объяснить, и я отвечаю словами, значения которых не могу объяснить, но которые, очевидно, вставляю не так уж неуместно. Они смотрят, хочу ли я еще что-то добавить или уже все сказал, я смотрю, смотрит ли еще этот козел, он смотрит, я крепче сжимаю рюмку, там пусто, говорит громкий профессор из никому не известного университета в Нью-Джерси, повторите, пожалуйста.
Да.
Да.
Интересно, смогу ли я объяснить значение слова «да» и что вообще можно сказать о «да», кроме того, когда его надо вставлять, да и это уже довольно тяжело.
Do you like New York?[7]
Да.
Мы пьем, и потом вдруг наступает этот момент, вот оно, что-то меняется, что-то во мне отделяется от меня, уходит, и тот, кто остался, говорит, что говорит, стоит, как стоит, и потихоньку шевелит в такт ногой, которой опирается на перекладину под стойкой. Хорошо. Предметы вокруг перестали выкрикивать свои названия, всё, что есть, просто есть, вот и всё. Гладкое, влажно блестящее дерево стойки, живот профессора, платья женщин, тонкий, темно-желтый слой света на черном полу и белой стене, поднятые в воздух руки танцующих, их запах, их смех, бам, еще бам, и козел, который все еще смотрит, what’s your problem?[8]